Броневик

У розового здания депо
С подпалинами копоти и грязи,
За самой дальней рельсовой тропой,
Куда и сцепщик с фонарем не лазит, -
Ободранный и загнанный в тупик,
Ржавеет 'Каппель', белый броневик.

Вдали перекликаются свистки
Локомотивов... Лязгают форкопы.
Кричат китайцы... И совсем близки
Веселой жизни путаные тропы;
Но жизнь невозвратимо далека
От пушек ржавого броневика.

Они глядят из узких амбразур
Железных башен - безнадежным взглядом,
По корпусу углярок, чуть внизу,
Сереет надпись: 'Мы - до Петрограда!'
Но явственно стирает непогода
Надежды восемнадцатого года.

Тайфуны с Гоби шевелят пески,
О сталь щитов звенят, звенят песчинки...
И от бойниц протянуты мыски
Песка на опорожненные цинки:
Их исковеркал неудачный бой
С восставшими рабочими, с судьбой.

Последняя российская верста
Ушла на запад. Смотаны просторы.
Но в памяти легко перелистать
Весь длинный путь броневика, который,
Фиксируя атаки партизаньи,
Едва не докатился до Казани.

Врага нащупывая издалека,
По насыпи, на зареве пожарищ, -
Сползались тяжко два броневика,
И 'Каппеля' обстреливал 'Товарищ'.
А по бокам, раскапывая степь,
Перебегала, кувыркаясь, цепь.

Гремит великолепная дуэль.
Так два богатыря перед войсками,
Сойдясь в единоборческий дуэт,
Решали спор, тянувшийся годами...
Кто Голиаф из них и кто Давид -
Об этом будущее прогремит.

Подтягиваясь на веревке верст,
Кряхтя, наматывая их на оси,
Полз серый 'Каппель', неуклонно пер,
Стремясь Москву обстреливать под осень,
Но отступающим - не раз, не два -
Рвались мостов стальные кружева.

А по ночам, когда сибирский мрак
Садился пушкам на стальные дула, -
Кто сторожил и охранял бивак,
Уйдя за полевые караулы?
Перед глухой восставшею страной
Стоял и вслушивался, стальной...

Что слышал он, когда смотрел туда,
Где от костров едва алели вспышки,
И щелкнувшей ладонью - 'на удар!' -
Гремел приказ из командирской вышки:
'Костры поразложили, дуй их в пим!
Пусть, язви их, не спят, коль мы не спим!'

У командира молодецкий вид.
Фуражка набок, расхлебаснут ворот.
Смекалист, бесшабашен, норовист -
Он чертом прет на обреченный город.
Любил когда-то Блока капитан,
А нынче верит в пушку и наган.

Из двадцати трех - отданы войне
Четыре громыхающие года...
В земле, в теплушке, в тифе и в огне
(Не мутит зной, так треплет непогода!),
Всегда готов убить и умереть,
Такому ли над Блоками корпеть!

Но бесшабашное 'не повезло!'
Становится стремительным откатом,
Когда все лица перекосит злость
И губы изуродованы матом:
Лихие пушки, броневик, твои
Крепят ариергардные бои!

У отступающих неверен глаз,
У отступающих нетверды руки,
Ведь колет сердце ржавая игла
Ленивой безнадежности и скуки,
И слышен в четкой тукоте колес
Крик красных партизанов: 'Под откос!'

Ты отползал, как разъяренный краб,
Ты пятился, подняв клешни орудий,
Но, жаждой мести сердце обокрав,
И ты рванулся к плачущей запруде
Людей бегущих. Мрачен и жесток,
Давя своих, ты вышел на восток...

Граничный столб. Китайский офицер
С раскосыми веселыми глазами,
С ленивою усмешкой на лице
Тебя встречал и пожимал плечами.
Твой командир - едва ль не генерал -
Ему почтительно откозырял.

И командиру вежливо: 'Прошу!'
Его команде лающее: 'Цубо!'
Надменный, как откормленный буржуй,
Харбин вас встретил холодно и грубо:
'Коль вы, шпана, не добыли Москвы,
На что же, голоштанные, мне вы?'

И чтоб его сильней не прогневить -
Еще вчера стремительный и зоркий,
Уполз покорно серый броневик
За станцию, на затхлые задворки.
И девять лет на рельсах тупика
Ржавеет рыжий труп броневика.

И рядом с ним - ирония судьбы,
Ее громокипящие законы -
Подняв молотосерпные гербы,
Встают на отдых красные вагоны...
Что может быть мучительней и горше
Для мертвых дней твоих, бесклювый коршун!

Цицикар, 1928

Автор мне неизвестен

Пардон за неграмотность, а что такое цицикар?

Город в Китае

Это про тамошнюю революцию?

goust
Это про тамошнюю революцию?

Нет. В конце Гражданской войны части Белой Армии уходили в Китай. Тот же Харбин был в 20-40х годах практически русский город.

Ну, ты в истории силен, не то что я....

Есть немного. У меня прадедушка так же уходил...

О как же хотелось им в Первопрестольную
Въехать однажды на белом коне...

(С) не помню кто

хороший стих. +1

Это Арсений Несмелов. Только в оригинале броневик именуется не Каппель, а Марков.

Арсений Несмелов, он же Арсений Иванович Митропольский, родился в 1889 в Москве в семье статского советника И.Митропольского. Окончил кадетский корпус. Во время первой мировой войны поручик 11-го гренадерского Фанагорийского полка, награжден четырьмя орденами, отчислен по ранению в резерв в апреля 1917. Первая книга Военные странички издана в Москве в 1915 году, тираж 3000. Участвовал в октябрьских боях в Москве. С 1918 в армии Колчака, с остатками которой отступал до Владивостока, где занимался литературной деятельностью, состоя под надзором ОГПУ, без права покидать город.

В 1924 году бежал в Маньчжурию. Жил в Харбине, зарабатывая на жизнь пером. Самый известный из поэтов этой ветви эмиграции.

В 1945 после взятия Харбина Советской Армией арестован, в сентябре того же года умер в пересыльной тюрьме в Гродеково. (Данные и тексты взяты из сборника Арсений Несмелов Без Москвы, без России издательство Московский рабочий 1990г.)

Творчеству Валерия Леонтьева я, понятно, не судья. Наверное стоит сказать ему спасибо за то что он обратился к стихам Несмелова, который и сам, будучи признанным специалистом в области ненормативной лексики, особенно, в том что касается ее русско-китайской ипостаси, вряд ли бы нашел для певца худое слово, несмотря на своеобразный оттенок, который приобрело слегка изродованное стихотворение в устах Народного Артиста Российской Федерации.. Харбинского поэта и журналиста, обладавшего, что редкость даже для тогдашних литераторов, семилетним фронтовым опытом, шокировать было трудно.

Коль вещи не судишь строго,
Попробуй в коляску сесть:
Здесь девушек русских много
В китайских притонах есть.

Этот человек, обладавший удивительно прямой линией жизни, и, кажется, не способный питать никаких иллюзий, был обречен раз за разом проходить между двух огней, пока не исчез в пламени.

Но множество теней, отброшенные им, продолжили свои фантомное существование, и есть своя закономерность в том, что одна из них мелькнула средь пестрой суеты эстрадного шоу.

Гражданская война для него кончилась в двадцатом году, с уходом остатков армии Колчака в Китай и Монголию, те части которые оказались в Приморье перешли на сторону ДВР, войну продолжали прояпонские формирования атамана Семенова, но она после резни устроенной японцами 4-5 апреля 1920г. все более приобретала национальный характер. Вероятно поэтому в стихах, написанных Несмеловым во Владивостоке явственно прослеживаются симпатии к партизанам.

Когда в октябре 1922г. Приморье вернулось в состав РСФСР и Дальневосточная республика прекратила свое существование, он остался во Владивостоке, продолжая активно печататься в местных изданиях.

Но чем дальше отодвигалась гражданская война, тем плотнее обкладывало Несмелова ОГПУ, понимая чем это кончится, он в 1924 году, через тайгу бежал в Китай, где и стал самым видным поэтом дальневосточной ветви эмиграции. Поэзию его часто включают в антологии Серебрянного века, но право его на это подвергается сомнению.

Что в общем не удивительно, литературная поденщина, которой он зарабатывал на хлеб насущный, похоже, не давала ему как следует сосредоточиться, потому в его, на мой взгляд, излишне многословных стихах, часто применяется шаблонный подход, в рамках канонов тех школ, с которыми он был знаком, тут можно называть имена от Никитина до Маяковского и Цветаевой. Но присущая ему интонация в той или иной степени прорезывалась в его текстах, несмотря ни на какое влияние.

Возможно не последнюю роль в этом сыграло место, где он обосновался. Харбин, столица КВЖД, последний русский город, ускользнувший из-под власти большевиков, словно осколок зеркала, уже полузасыпанный желтой дорожной пылью, продолжал хранить образ ушедшей России, и вместе с тем он имел слишком много пугающе общего с Россией нынешней. И его поэт Арсений Несмелов, побежденный революцией, продолжал нести на себе ее отблеск, когда в самой России от нее ничего уже не осталось.

Ему ставят в вину, то что он был одним из организаторов партии русских фашистов в Маньчжурии, но я склонен доверять его стихам, а не протоколам партийных собраний. Впрочем о стихах Арсения Несмелова предоставляю судить читателю
взято с http://gondola.zamok.net/039/39nesmelov.html

вот ещё онём же:
Арсений НЕСМЕЛОВ
(Арсений Иванович Митропольский; 1889-1945)

Родился 8.06.1889 ст.ст. в Москве, прошел обучение во Втором Московском и Нижегородском Аракчеевском кадетских корпусах. В звании офицера, поручика Царской армии провел свою молодость в окопах Первой Мировой войны, затем -- в Белой Гвардии, в войсках адмирала Колчака, затем -- Дальневосточной республики. Участвовал в Ледяном походе. После поражения ДВР и установления советской власти на Дальнем Востоке жил во Владивостоке под надзором ОГПУ без права выезда; в 1924 году, вовремя узнав о готовившихся новой властью расправах над бывшими белогвардейцами, бежал из Владивостока вместе с тремя друзьями. Через глухую тайгу, через советско-китайскую границу и кишевшие бандитами гаоляновые джунгли четыре беглеца чудом сумели добраться до Харбина -- главного дальневосточного центра Русской Эмиграции.

В эмиграции поэтический талант Несмелова вспыхнул с особенной силой; он стал одним из лучших русских дальневосточных поэтов, "Бояном русского Харбина", как прозвали его в эмигрантских литературных кругах. Его произведеня печатали не только в изданиях русской эмиграции в Китае, но и в Европе, и даже (в 1927-1929 годах) в советском журнале "Сибирские огни" в Новосибирске (с соответствующими цензурными предосторожностями). Однако вынесенный ему большевистским режимом приговор, хотя и "с опозданием на 21 год", но все-таки настиг поэта: после вступления советских войск в Харбин в августе 1945 г. Несмелов был арестован и переправлен в Советский Союз, где примерно через месяц, в тюремной камере в Гродекове (близ Владивостока), оборвалась его жизнь.
Ещё его стихи:
Цареубийцы
Мы теперь панихиды правим,
С пышной щедростью ладан жжем,
Рядом с образом лики ставим,
На поминки Царя идем.
Бережем мы к убийцам злобу,
Чтобы собственный грех загас,
Но заслали Царя в трущобу
Не при всех ли, увы, при нас?
Сколько было убийц? Двенадцать,
Восемнадцать иль тридцать пять?
Это ж надо такому статься:
ГОСУДАРЯ -- не отстоять!
Только горсточка этот ворог,
Как пыльцу бы его смело:
Верноподданными -- сто сорок
Миллионов себя звало.
Много лжи в нашем плаче позднем,
Лицемернейшей болтовни, --
Не на всех ли отраву возлил
Некий яд, отравлявший дни.
И один ли, одно ли имя --
Жертва страшных нетопырей?
Нет, давно мы ночами злыми
Убивали своих Царей.
И над всеми легло проклятье,
Всем нам давит тревога грудь:
Замыкаешь ли, дом Ипатьев,
Некий давний кровавый путь?

В ЭТОТ ДЕНЬ

В этот день встревоженный сановник
К телефону часто подходил,
В этот день исуганно, неровно
Телефон к сановнику звонил.
В этот день, в его мятежном шуме,
Было много гнева и тоски,
В этот день маршировали к Думе
Первые восставшие полки!
В этот день машины броневые
Поползли по улицам пустым,
В этот день... одни городовые
С чердаков вступились за режим!
В этот день страна себя ломала,
Не взглянув на то, что впереди,
В этот день царица прижимала
Руки к холодеющей груди.
В этот день в посольствах шифровали
Первой сводки беглые кроки,
В этот день отменно ликовали
Явные и тайные враги.
В этот день... Довольно, Бога ради!
Знаем, знаем, -- надломилась ось:
В этот день в отпавшем Петрограде
Мощного героя не нашлось.
Этот день возник, кроваво вспенен,
Этим днем начался русский гон, --
В этот день садился где-то Ленин
В свой запломбированный вагон.
Вопрошает совесть, как священник,
Обличает Мученика тень...
Неужели, Боже, нет прощенья
Нам за этот сумасшедший день?!

* * *

Пели добровольцы. Пыльные теплушки
Ринулись на запад в стукоте колес.
С бронзовой платформы выглянули пушки.
Натиск и победа! или -- под откос.
Вот и Камышлово. Красных отогнали.
К Екатеринбургу нас помчит заря:
Там наш Император. Мы уже мечтали
Об овобожденьи Русского Царя.
Сократились версты, -- меньше перегона
Оставалось мчаться до тебя, Урал.
На его предгорьях, на холмах зеленых
Молодой, успешный бой отгрохотал.
И опять победа. Загоняем туже
Красные отряды в тесное кольцо.
Почему ж нет песен, братья, почему же
У гонца из штаба мертвое лицо?
Почему рыдает седоусый воин?
В каждом сердце -- словно всех пожарищ гарь.
В Екатеринбурге, никни головою,
Мучеником умер кроткий Государь.
Замирают речи, замирает слово,
В ужасе бескрайнем поднялись глаза.
Это было, братья, как удар громовый,
Этого удара позабыть нельзя.
Вышел седоусый офицер. Большие
Поднял руки к небу, обратился к нам:
-- Да, Царя не стало, но жива Россия,
Родина Россия остается нам.
И к победам новым он призвал солдата,
За хребтом Уральским вздыбилась война.
С каждой годовщиной удаленней дата;
Чем она далече, тем страшней она.

СУВОРОВСКОЕ ЗНАМЯ

Отступать! -- и замолчали пушки,
Барабанщик-пулемет умолк.
За черту пылавшей деревушки
Отошел Фанагорийский полк.
В это утро перебило лучших
Офицеров. Командир сражен.
И совсем молоденький поручик
Наш, четвертый, принял батальон.
А при батальоне было знамя,
И молил поручик в грозный час,
Чтобы Небо сжалилось над нами,
Чтобы Бог святыню нашу спас.
Но уж слева дрогнули и справа, --
Враг наваливался, как медведь,
И защите знамени -- со славой
Оставалось только умереть.
И тогда, -- клянусь, немало взоров
Тот навек запечатлело миг, --
Сам генералиссимус Суворов
У святого знамени возник.
Был он худ, был с пудреной косицей,
Со звездою был его мундир.
Крикнул он: "За мной, фанагорийцы!
С Богом, батальонный командир!"
И обжег приказ его, как лава,
Все сердца: святая тень зовет!
Мчались слева, набегали справа,
Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед!
Ярости удара штыкового
Враг не снес; мы ураганно шли,
Только командира молодого
Мертвым мы в деревню принесли...
И у гроба -- это вспомнит каждый
Летописец жизни фронтовой, --
Сам Суворов плакал: ночью дважды
Часовые видели его.

В СОЧЕЛЬНИК

Нынче ветер с востока на запад,
И по мерзлой маньчжурской земле
Начинает поземка, царапать
И бежит, исчезая во мгле.
С этим ветром, холодным и колким,
Что в окно начинает стучать, --
К зауральским серебряным елкам
Хорошо бы сегодня умчать.
Над российским простором промчаться,
Рассекая метельную высь,
Над какой-нибудь Вяткой иль Гжатском,
Над родною Москвой пронестись.
И в рождественский вечер послушать
Трепетание сердца страны,
Заглянуть в непокорную душу,
В роковые ее глубины.
Родников ее недруг не выскреб:
Не в глуши ли болот и лесов
Загораются первые искры
Затаенных до сроков скитов,
Как в татарщину, в годы глухие,
Как в те темные годы, когда
В дыме битв зачиналась Россия,
Собирала свои города.
Нелюдима она, невидима.
Темный бор замыкает кольцо.
Закрывает бесстрастная схима
Молодое, худое лицо.
Но и ныне, как прежде, когда-то,
Не осилить Россию беде.
И запавшие очи подняты
К золотой Вифлеемской звезде.

Тихвин

Городок уездный, сытый, сонный,
С тихою рекой, с монастырём, -
Почему же с горечью бездонной
Я сегодня думаю о нём?
Домики с крылечками, калитки.
Девушки с парнями в картузах.
Золотые облачные свитки,
Голубые тени на снегах.
Иль разбойный посвист ночи вьюжной,
Голос ветра, шалый и лихой,
И чуть слышно загудит поддужный
Бубенец на улице глухой.
Домики подслеповато щурят
Узких окон желтые глаза,
И рыдает снеговая буря.
И пылает белая гроза.
Чье лицо к стеклу сейчас прижато,
Кто глядит в оттаянный глазок?
А сугробы, точно медвежата,
Все подкатываются под возок.
Или летом чары белой ночи.
Сонный садик, старое крыльцо,
Милой покоряющие очи
И уже покорное лицо.
Две зари сошлись на небе бледном,
Тает, тает призрачная тень,
И уж снова колоколом медным
Пробужден новорожденный день.
В зеркале реки завороженной
Монастырь старинный отражён...
Почему же, городок мой сонный,
Я воспоминаньем уязвлён?
Потому что чудища из стали
Поползли по улицам не зря,
Потому что ветхие упали
Стены старого монастыря.
И осталось только пепелище,
И река из древнего русла,
Зверем, поднятым из логовища,
В Ладожское озеро ушла.
Тихвинская Божья Матерь горько
Плачет на развалинах одна.
Холодно. Безлюдно. Гаснет зорька,
И вокруг могильна тишина.

Арсений Несмелов
Леонид Ещин

Ленька Ещин... Лишь под стихами
Громогласное - Леонид,
Под газетными пустяками,
От которых душа болит.

Да еще на кресте надгробном,
Да еще в тех строках кривых,
На письме от родной, должно быть,
Не заставшей тебя в живых.

Был ты голым и был ты нищим,
Никогда не берег себя,
И о самое жизни днище
Колотила тобой судьба.

"Тында-рында" - не трын-трава ли
Сердца, ведающего, что вот
Отгуляли, отгоревали,
Отшумел Ледяной поход!

Позабыли Татарск и Ачинск,
Городишки одной межи,
Как от взятия и до сдачи
Проползала сквозь сутки жизнь.

Их домишкам - играть в молчанку.
Не расскажут уже они,
Как скакал генерала Молчанова
Мимо них адъютант Леонид.

Как был шумен постой квартирный,
Как шумели, смеялись как,
Если сводку оперативную
Получал командир в стихах.

"Ай да Леня!" - и вот по глыбе
Безнадежности побежит
Легкой трещиной улыбка,
И раскалывается гранит!

Так лучами цветок обрызган,
Так туманом шевелит луна...
- Тында-рында! - и карта риска
В диспозиции вновь сдана.

Докатились. Верней - докапали,
Единицами: рота, взвод...
И разбилась фаланга Каппеля
О бетон крепостных ворот.

Нет, не так! В тыловые топи
Увязили такую сталь!
Проиграли, продали, пропили,
У винтовок молчат уста.

День осенний - глухую хмару -
Вспоминаю: иркутский вокзал,
Броневик под парами - "Марков".
Леонид на коне подскакал,

Оглянул голубые горы
Взором влажным, как водоем:
"Тында-рында! И этот город -
Удивительный - отдаем..."

Спи спокойно, кротчайший Ленька,
Чья-то очередь за тобой!..
Пусть же снится тебе макленка,
Утро, цепи и легкий бой.

Владивосток, 1926

Арсений Несмелов

Василий Казанцев

Василий Васильич Казанцев.
И огненно вспомнились мне -
Усищев протуберансы,
Кожанка и цейс на ремне.

Ведь это же - бесповоротно,
И образ тот, время, не тронь.
Василий Васильевич - ротный:
"За мной - перебежка - огонь!"

"Василий Васильича? Прямо,
Вот, видите, стол у окна...
Над счетами (согнут упрямо,
И лысина, точно луна).

Почтенный бухгалтер". Бессильно
Шагнул и мгновенно остыл...
Поручик Казанцев?.. Василий?..
Но где же твой цейс и усы?

Какая-то шутка, насмешка,
С ума посходили вы все!..
Казанцев под пулями мешкал
Со мной на ирбитском шоссе.

Нас дерзкие дни не скосили -
Забуду ли пули ожог! -
И вдруг шевиотовый, синий,
Наполненный скукой мешок.

Грознейшей из всех революций
Мы пулей ответили: нет!
И вдруг этот куцый, кургузый,
Уже располневший субъект.

Года революции, где вы?
Кому ваш грядущий сигнал? -
Вам в счетный, так это налево...
Он тоже меня не узнал!

Смешно! Постарели и вымрем
В безлюдьи осеннем, нагом,
Но всё же, конторская мымра, -
Сам Ленин был нашим врагом!

Харбин, 1930

Зачем строфу заменяете?

В оригинале:

"День осенний - глухую хмару -
Вспоминаю в порту пустом,
Где последний японский "Мару", -
Леонид с вещевым вешком."

Описан уход японских судов из Владивостока. "Мару" - часть названия почти любого японского корабля.
Стихотворение печаталось и размещалось в сети десятки раз. Я собираю Несмелова 38 лет, в сентябре во Владивостоке выходит двухтомник почти в 1300 страниц. Предмет немного знаю.

Стихотворение - не "Владивосток 1926" (из Владивостока поэт сделал ноги весной 1924 года) - а лето 1930 года, Харбин. Это стихи на смерть поэта Леонида Ещина (1897, Н.Новогород -1930, Харбин), собрание стихотворений которого в прошлом году мы в Москве уже издали.

Евгений Витковский

"Мару" - часть названия почти любого японского корабля.

Небольшое примечание - торгового корабля. Военные корабли с таким окончанием не называли.

Кто бы спорил.
Эвакуация шла на гражданских транспортах.
Все равно не повод пересочинять строфу.

Кстати, если говорить "о теме" - то Несмелову принадлежит произведение "прямо в тему", совершенно уникальное в русской поэзии.
Цитирую.

СТИХИ О РЕВОЛЬВЕРАХ

1

Ты - честный, простой револьвер,
Ты сжился с солдатским матом.
Тебя ли сравню, мой лев,
С капризником автоматом!

Ты - в вытертой кобуре,
Я - в старой солдатской шинели...
Нас подняли на заре,
Лишь просеки засинели.

Сближались ползком в лугах,
И вот пулемет судачит.
Подпрыгивает кулак
Стремительною отдачей.

Поклевывало. Выковыривало.
Разбрызгивало мозги.
Как будто со всей Сибири
В овраг наползли враги.

Но выход из смерти узок:
Как овцы прижались к тыну.
- Музыки!
Без музыки не опрокинут!

2

Вздрогнули медные трубы.
- Фланг по соседу, четвертая!
Марш металлически грубо
Поднял, рванул и развертывал.

Вынырнули.
За ометом
Скирдовые рога.
Над пулеметом
Группа врага.

Волей к удаче
Сжата скула.
Камнем отдачи
Прыгнул кулак.

3

В смолкнувшей музыке боя
(Как водолазы на дне!)
Мы - дуэлянты, нас двое:
Я и который ко мне.

Штык, набегая, с размаху -
Лопастностью весла.
Брызнула кровь на рубаху
Ту, что удар нанесла.

Поле. Без краю и следа.
Мята - ромашка - шалфей.
Трупы за нами - победа,
Фляга со спиртом - трофей.

4

Труп лежал с открытыми глазами,
И по утру, рано поутру,
Подошел солдат - лицо как камень -
И присел, обшаривая труп.

В сумерках рассвета мутно-серых
Лязгнет, думалось, и станет жрать.
Впрочем, мой рассказ о револьверах,
Так о них и надо продолжать.

'На, возьми его за папиросу!'
Сиплому солдатику не впрок
Хрупкий, ядовито-смертоносный
Черный бескурковый велодог.

5

Любил я еще веблей
(С отскакивающей скобóю),
Нагана нежней и злей,
Он очень пригож для боя.

Полгода носил его,
Нам плохо пришлось обоим.
Порядочно из него
Расстреливалось обойм.

Он пламя стволом лакал,
Ему незнакома оробь...
Его я швырнул в Байкал,
В его голубую прорубь.

А маузер - это вздор!
Лишь в годы, когда тупеют,
Огромный его топор
Выпяливают портупеей....

6

Я кончил. Оружье где?
Тревогой, былое, взвейся!
В зеленой морской воде
Чужой притаился крейсер.

Подобно колоколам,
Поет об ушедшем память,
Но шашка - напополам,
Но в пыльный цейхгауз - знамя!

Из сборника Арсения Несмелова "Кровавый отблеск", Харбин, 1929 (на обложке ошибочно - 1928)

Спасибо,сильная вещь

?УФЦЯЪЫ ?ЪдЬаУгЬЪЫ
?гдСдЪ, ЦгЭЪ ФаУавЪдо "а дЦЮЦ" - да ?ЦгЮЦЭаУе бвЪЯСХЭЦШЪд бваЪЩУЦХЦЯЪЦ "бвсЮа У дЦЮе", гаУЦвкЦЯЯа еЯЪЬСЭоЯаЦ У веггЬаЫ бапЩЪЪ.
ёЪдЪвер.

?УФЦЯЪЫ ?ЪдЬаУгЬЪЫ
-рТЪЭ с ЦлЦ УЦТЭЦЫ
(? адгЬСЬЪУСрлЦЫ гЬаТЁRр),
?СФСЯС ЯЦШЯЦЫ Ъ ЩЭЦЫ,
?Я айЦЯо бвЪФаШ ХЭс Тас.

?УФЦЯЪЫ ?ЪдЬаУгЬЪЫ
? ЮСеЩЦв - пда УЩХав!
-Ъко У ФаХн, ЬаФХС дебЦрд,
?ФваЮЯнЫ ЦФа дабав
?нбсЭЪУСрд бавдебЦЦЫ....

Стихи Павла Булушева -

«Баллада о белых лебедях»

Позабыть всё это лучше мне бы.
Но не позабыть!.. Собравшись с духом,
Расскажу, как фронтовое небо
Осыпалось лебединым пухом.

Осыпалось в воду белым прахом,
Низвергалось в волны красным ливнем.

«Пошутил» в тот день фашист с размахом .
Из зениток, в небо над заливом.
Дюжиной стволов по птицам били.
И не стало лебединой эскадрильи.

Наш комбат скрипел зубами: «Гады!»
И ругался так, что дальше некуда.
«Дать бы сволочам! А где снаряды?
Весь запас на батарее . полкомплекта...»

(Строг в блокаду был учёт расхода.)
...Шла весна сорок второго года.

Шла волна по Финскому заливу.
Мы смотрели на волну со страхом.
Клин низвергся в воду красным ливнем.
Клин осыпался в залив белесым прахом.

Мы с Савватием в тот день (не по наряду)
В снайперскую вызвались засаду,
Записав в итоге дня . для сведенья:
Он . за лебедя
И я . за лебедя.

«Приказ»

Чтоб победить, нас было мало.
А фриц ломил в тот день навалом...

И наш сержант на этот раз
Отдал неслыханный приказ.

Пересчитал всё отделенье,
Переписал себе в тетрадь
И приказал: - До подкрепленья .
Из носу кровь! . не помирать.

Ми били немца в лоб и в спину.
И . соблюдали дисциплину.

А командир . он над солдатом.
С него не спросишь в трудный час.
...Швырнул себя под танк с гранатой,
отдав себе другой приказ.

«Огонь на поражение»

В осиннике бушует тарарам!
Занятно начинается сраженье.
Палят фашисты по пустым тылам,
А думают, что бьют на пораженье.

А там . ни блиндажей, ни батарей.
(Наводчики с похмелья . не иначе!)
Всего-то там . повозка сухарей
Да полевая кухня с нашим харчем.

Хрустят осины, как карандаши.
Летят шматки перлового пригара...
Вот где бы посмеятся от души,
Когда б не два погибших кашевара!

«Атака с <валентайнами»>

«Валентайн» - английский танк, поставлявшийся во время войны в СССР. Много лет спустя в книге маршала бронетанковых войск А.Бабаджаняна «Дороги побед» я прочел об этих танках: «Броня... вследствие неудачного расположения листов часто пробивалась. В Советском Союзе... на его траки наши танкисты часто наваривали так называемые <шпоры», чтобы хоть сколько-нибудь улучшить его проходимость>.
И я вспомнил июль 1944-го...

Городок атакуем через сосняк по буграм
И на голом «ура!» в него влетаем мы.
Поднимались-то с танками, да фрицы их . в тарарам!
Горят, хоть и новенькие, сзади горят «валентайны».

Нам бугры нипочём, а танки уткнулись в пригорок
И мишенями у у песчанного взлобка расставлены...
Сюда бы десяток-другой домодельных «тридцатьчетверок».
А то . горят, будь здоров как горят «валентайны»

И городишко . пустяк, а не взять его: танки горят.
И мы . размочаленные . по-русски клянём «валентайны».
Всё вынесет наш . в обмоточках . россиянский солдат.
Но... Горят «валентайны», и мы отходим с окраины.

Горят, как канистры!.. Но шлют за снарядом снаряд.
В черном пламени танки от башен до самого днища.
В упор бьют танкисты, а сами танкисты . горят!
Солдатской присяге верны и в заморских кострищах.

И когда при мне рассуждают про вклад :
Чей, мол, он больше . наш, Америки или Британии? .
Пред моими глазами «валентайны» чадно горят.
И русские парни . за други своя! . горят в «валентайне»...

«Остановка в пути»

В извещениях родным и близким о гибели воина по принятому стандарту сообщалось: «...верный воинской присяге, проявив геройство и мужество...» И в этой стандартности извещений была высшая справедливость Родины, её последнее «прости» своему солдату, как бы ни сложил он голову . поднимая ли других в трудную атаку или от неожиданной излетной пули...

Проводили мы Серегу
В невозвратную дорогу.
Закопали под горой...
Нам подъём, ему . отбой.

Сквозь какие переделка
Цел прошёл!.. И был бы цел,
Да в пустяшной перестрелке
Не сумел ли? Не успел?..

Может, кто и скажет: «Что уж!..
Маху дал, оплошно влип».
Нет, солдат Сергей Петрович,
Ты за Родину погиб!

Все мы носом землю роем.
Но на фронте . не в кино.
И не каждому Героем
Стать посмертно суждено.

Ну... прошащай! Нас ждёт дорога.
Ты . из боя, рота . в бой.
Ты в тылу теперь, Серёга,
Рота . на передовой.

Нам идти... И ты прости нам.
Мы должны, сколь хватит сил...
Ты же сам солдат России,
Сам присягу приносил.

Не суди нас, друг Серёга.
Путь наш долог и тернист.
Знаем только . очень многим
Протрубит отбой горнист.

Рота, встать! Вперёд, ребята!
За Серёгу в этот раз!..

Мы ни в чём не виноваты.
Ты прости, Серёга, нас!

«Письмо в деревню»

Недели не пройдёт, когда слезами
Зальётся деревенька близ Рязани...

Был друг . и нет... И лишь его рукой
Записка с адресом: в деревню над Окой.

(Таков обычай: что бы там не сталось,
он адрес . мне, а я ему . свой адрес.)

Без выбора воюют на войне.
И выпало писать сегодня мне.

Пройдёт неделя. Бросив все дела,
Завесит деревенька зеркала.

«Чужая боль»

На носилках, что слева, трудно отходит сосед.
Изгиляется боль над соседом моим напоследок.
Мне с пробитым бедром и плечом - нипочём!
Буду жить не тужить до ста лет,
Если тут не помру от немыслимой боли соседа.