http://www.fictionbook.ru/en/author/bunin_ivan_alekseevich/okayanniye_dni/
Опять какая-то манифестация, знамена, плакаты, музыка - и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток:
- Вставай, подымайся, рабочай народ!
Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские.
Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: 'Cave furem'. На эти лица ничего не надо ставить, - и без всякого клейма все видно.
- Нам теперь стесняться нечего. Вон наш теперешний главнокомандующий Муралов такой же солдат, как и я, а на днях пропил двадцать тысяч царскими.
Двадцать тысяч! Вероятно, восторженное создание хамской фантазии. Хотя черт его знает, - может, и правда.
Никитских Ворот извозчик столкнулся с автомобилем, помял ему крыло. Извозчик, рыжебородый великан, совершенно растерялся:
- Простите, ради Бога, в ноги поклонюсь!
Шофер, рябой, землистый, строг, но милостив:
- Зачем в ноги? Ты такой же рабочий человек, как и я. Только в другой раз смотри не попадайся мне!
Чувствует себя начальством, и недаром. Новые господа.
Газеты с белыми колоннами - цензура. Муралов 'выбыл' из Москвы.
Извозчик возле 'Праги' с радостью и смехом:
- Что ж, пусть приходит. Он, немец-то, и прежде все равно нами впадал. Он уж там, говорят, тридцать главных евреев арестовал. А нам что? Мы народ темный. Скажи одному 'трогай', а за ним и все.
Как мы врали друг другу, что наши 'чудо-богатыри' - лучшие в мире патриоты, храбрейшие в бою, нежнейшие с побежденным врагом!
- Значит, ничего этого не было?
Нет, было. Но у кого? Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом - Чудь, Меря. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, 'шаткость', как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: 'Из нас, как из древа, - и дубина, и икона', - в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев. Если бы я эту 'икону', эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспредельно, так люто? А ведь говорили, что я только ненавижу.
10 марта.
Люди спасаются только слабостью своих способностей, - слабостью воображения, внимания, мысли, иначе нельзя было бы жить.
Толстой сказал про себя однажды:
- Вся беда в том, что у меня воображение немного живее, чем у других:
Есть и у меня эта беда.
Грязная темная погода, иногда летает снег.
Отбирали книги на продажу, собираю деньги, уезжать необходимо, не могу переносить этой жизни - физически.
Вечером у Б. Рассказывал про Фриче, которого видел на днях. 'Да, да, давно ли это была самая жалкая и смиренная личность в обшарпанном сюртучишке, а теперь - персона, комиссар иностранных дел, сюртук с атласными отворотами!' Играл на фисгармонии Баха, венгерские народные песни. Очаровательно. Потом смотрели старинные книги, - какие виньетки, заглавные буквы! И все это уже навеки погибший золотой век. Уже давно во всем идет неуклонное падение.
Как злобно, неохотно отворял нам дверь швейцар! Поголовно у всех лютое отвращение ко всякому труду.
Рассказывал, как большевики до сих пор изумлены, что им удалось захватить власть и что они все еще держатся:
- Луначарский после переворота недели две бегал с вытаращенными глазами: да нет, вы только подумайте, ведь мы только демонстрацию хотели произвести и вдруг такой неожиданный успех!
Двенадцать лет тому назад мы с В. [Вера Николаевна Муромцева-Бунина (1881-1961), жена И. А. Бунина.] приехали в этот день в Одессу по пути в Палестину. Какие сказочные перемены с тех пор! Мертвый, пустой порт, мертвый, загаженный город: Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, - всю эту мощь, сложность, богатство, счастье:
Вдруг выскочила из-под ворот орава мальчишек с кипами только что отпечатанных 'Известий' и с криками: 'На одесских буржуев наложена контрибуция в 500 миллионов!' - Рабочий захрипел, захлебнулся от ярости и злорадства: 'Мало! Мало!' - Конечно, большевики настоящая 'рабоче-крестьянская власть'. Она 'осуществляет заветнейшие чаяния народа'. А уж известно, каковы 'чаяния' у этого 'народа', призываемого теперь управлять миром, ходом всей культуры, права, чести, совести, религии, искусства.
'Без всяких аннексий и контрибуций с Германии!' - 'Правильно, верно!' - 'Пятьсот миллиардов контрибуции с России!' - 'Мало, мало!'
'Левые' все 'эксцессы' революции валят на старый режим, черносотенцы - на евреев. А народ не виноват! Да и сам народ будет впоследствии валить все на другого - на соседа и на еврея: 'Что ж я? Что Илья, то и я. Это нас жиды на все это дело подбили:'
Прав был дворник (Москва, осень 17 года):
- Нет, простите! Наш долг был и есть - довести страну до Учредительного собрания!
Дворник, сидевший у ворот и слышавший эти горячие слова, - мимо него быстро шли и спорили, - горестно покачал головой:
- До чего в самом деле довели, сукины дети!
Читал только что привезенную из Севастополя 'резолюцию', вынесенную командой линейного корабля 'Свободная Россия'. Совершенно замечательное произведение:
- Всем, всем и заграницу Севастополя бесцельно по-дурному стреляющим!
- Товарищи, вы достреляетесь, на свою голову, скоро нечем будет стрелять и по цели, вы все расстреляете и будете сидеть на бобах, а тогда вас, голубчиков, и пустыми руками заберут.
- Товарищи, буржуазия глотает и тех, кто лежит сейчас в гробах и могилах. Вы же, предатели, стреляльщики, тратя патроны, помогаете ей и остальных глотать. Мы призываем всех товарищей присоединиться к вам и запретить всем, имеющим конячую голову.
- Товарищи, давайте сделаем так от нынешнего дня, чтобы всякий выстрел говорил нам: 'Одного буржуя, одного социалиста уже нет в живых!' Каждая пуля, выпущенная нами, должна лететь в толстое брюхо, она не должна пенить воду в бухте.
- Товарищи, берегите патроны пуще глаза. С одним глазом еще можно жить, но без патронов нельзя.
- Если стрельба при ближайших похоронах возобновится по городу и бухте, помните, что и мы, военные моряки линейного корабля 'Свободная Россия', выстрелим один разочек, и тогда не пеняйте на нас, если у всех полопаются барабанные перепонки и стекла в окнах.
- Итак, товарищи, больше в Севастополе пустой, дурной стрельбы не будет, будет стрельба только деловая - в контрреволюцию и буржуазию, а не по воде и воздуху, без которых и минуты никто не может жить!
Книжка хорошая.
А кто такой Бунин? Дайте ссылку?
Потрясающая книга. Я помню, что когда прочитал ходил совершенно чумной. После этого даже как-то страшно читать учебники истории...
а ссылка есть?
В первом сообщении же лежит. На сааамом верху.
а мне у Бунина очень нравится Солнечный удар.
Злобный старикашка, любитель клубнички, а вот поди ж ты - великий писатель.
Сильная штука.
Мне еще его речь "Миссия русской эмиграции" очень нравится. Рекомендую.
Пусть не всегда были подобны горнему снегу одежды белого ратника, - да святится вовеки его память! Под триумфальными вратами галльской доблести неугасимо пылает жаркое пламя над гробом безвестного солдата. В дикой и ныне мертвой русской степи, где почиет белый ратник, тьма и пустота. Но знает Господь, что творит. Где те врата, где то пламя, что были бы достойны этой могилы. Ибо там гроб Христовой России. И только ей одной поклонюсь я, в день, когда Ангел отвалит камень от гроба ее.
semen
Злобный старикашка, любитель клубнички, а вот поди ж ты - великий писатель.
Между прочим лауреат нобелевской премии по литературе.
ZORAN
А кто такой Бунин? Дайте ссылку?
Зоран! Не смешно.
VASILICHМежду прочим лауреат нобелевской премии по литературе.
Одно другому не мешает.
semen
Злобный старикашка, любитель клубнички, а вот поди ж ты - великий писатель.
Да , не самый приятный ,наверное,в общении человек был.
Но писал хорошо ,на мой взгляд.
А какая разница какой он человек был ?
Нам ведь не жить с ним в коммуналке.
Бунин Иван Алексеевич
В одной знакомой улице
Осенней парижской ночью шел по бульвару в сумраке от густой, свежей зелени, под которой металлически блестели фонари, чувствовал себя легко, молодо и думал:
В одной знакомой улице
Я помню старый дом
С высокой темной лестницей,
С завешенным окном...
-- Чудесные стихи! И как удивительно, что все это было когда-то и у меня! Москва, Пресня, глухие снежные улицы, деревянный мещанский домишко -- и я, студент, какой-то тот я, в существование которого теперь уже не верится...
Там огонек таинственный
До полночи светил...
-- И там светил. И мела метель, и ветер сдувал с деревянной крыши снег, дымом развевал его, и светилось вверху, в мезонине, за красной ситцевой занавеской...
Ах, что за чудо девушка,
В заветный час ночной,
Меня встречала в доме том
С распущенной косой...
-- И это было. Дочь какого-то дьячка в Серпухове, бросившая там свою нищую семью, уехавшая в Москву на курсы... И вот я поднимался на деревянное крылечко, занесенное снегом, дергал кольцо шуршащей проволоки, проведенной в сенцы, в сенцах жестью дребезжал звонок -- и за дверью слышались быстро сбегавшие с крутой деревянной лестницы шаги, дверь отворялась -- и на нее, на ее шаль и белую кофточку несло ветром, метелью... Я кидался целовать ее, обнимая от ветра, и мы бежали наверх, в морозном холоде и в темноте лестницы, в ее тоже холодную комнатку, скучно освещенную керосиновой лампочкой... Красная занавеска на окне, столик под ним с этой лампочкой, у стены железная кровать. Я бросал куда попало шинель, картуз и брал ее к себе на колени, сев на кровать, чувствуя сквозь юбочку ее тело, ее косточки... Распущенной косы не было, была заплетенная, довольно бедная русая, было простонародное лицо, прозрачное от голода, глаза тоже прозрачные, крестьянские, губы той нежности, что бывают у слабых девушек...
Как не по-детски пламенно
Прильнув к устам моим,
Она, дрожа, шептала мне:
"Послушай, убежим!"
-- Убежим! Куда, зачем, от кого? Как прелестна эта горячая, детская глупость: "Убежим!" У нас "убежим" не было. Были эти слабые, сладчайшие в мире губы, были от избытка счастья выступавшие на глаза горячие слезы, тяжкое томление юных тел, от которого мы клонили на плечо друг другу головы, и губы ее уже горели, как в жару, когда я расстегивал ее кофточку, целовал млечную девичью грудь с твердевшим недозрелой земляникой острием... Придя в себя, она вскакивала, зажигала спиртовку, подогревала жидкий чай, и мы запивали им белый хлеб с сыром в красной шкурке, без конца говоря о нашем будущем, чувствуя, как несет из-под занавески зимой, свежим холодом, слушая, как сыплет в окно снегом... "В одной знакомой улице я помню старый дом..." Что еще помню! Помню, как весной провожал ее на Курском вокзале, как мы спешили по платформе с ее ивовой корзинкой и свертком красного одеяла в ремнях, бежали вдоль длинного поезда, уже готового к отходу, заглядывали в переполненные народом зеленые вагоны... Помню, как наконец она взобралась в сенцы одного из них и мы говорили, прощались и целовали друг другу руки, как я обещал ей приехать через две недели в Серпухов... Больше ничего не помню. Ничего больше и не было.
25 мая 1944
"А какая разница какой он человек был ?
Нам ведь не жить с ним в коммуналке."
Вот это точно.
Каков он в быту, мы уже не смогли бы проверить при всем желании, а то, что писатель классный - надо просто почитать, хоть те же "Темные аллеи".
"Любитель клубнички" - а что, секс и женская красота - это плохо? 😊