Танки идут по Праге
в затканой крови рассвета.
Танки идут по правде,
которая не газета.
Танки идут по соблазнам
жить не во власти штампов.
Танки идут по солдатам,
сидящим внутри этих танков.
Боже мой, как это гнусно!
Боже - какое паденье!
Танки по Ян Гусу.
Пушкину и Петефи.
Страх - это хамства основа.
Охотнорядские хари,
вы - это помесь Ноздрева
и человека в футляре.
Совесть и честь вы попрали.
Чудищем едет брюхастым
в танках-футлярах по Праге
страх, бронированный хамством.
Что разбираться в мотивах
моторизованной плетки?
Чуешь, наивный Манилов,
хватку Ноздрева на глотке?
Танки идут по склепам,
по тем, что еще не родились.
Четки чиновничьих скрепок
в гусеницы превратились.
Разве я враг России?
Разве я не счастливым
в танки другие, родные,
тыкался носом сопливым?
Чем же мне жить, как прежде,
если, как будто рубанки,
танки идут по надежде,
что это - родные танки?
Прежде, чем я подохну,
как - мне не важно - прозван,
я обращаюсь к потомку
только с единственной просьбой.
Пусть надо мной - без рыданий -
просто напишут, по правде:
"Русский писатель. Раздавлен
русскими танками в Праге".
23 августа 1968
.
.
.
.
.
В восьмом классе школы выучил, потому что, как сейчас помню, тронуло до мурашек...
Завидую я.
Этого секрета
не раскрывал я раньше никому.
Я знаю, что живет мальчишка где-то,
и очень я завидую ему.
Завидую тому,
как он дерется,-
я не был так бесхитростен и смел.
Завидую тому,
как он смеется,-
я так смеяться в детстве не умел.
Он вечно ходит в ссадинах и шишках,-
я был всегда причесанней, целей.
Все те места, что пропускал я в книжках,
он не пропустит.
Он и тут сильней.
Он будет честен жесткой прямотою,
злу не прощая за его добро,
и там, где я перо бросал:
"Не стоит!"-
он скажет:
"Стоит!"- и возьмет перо.
Он если не развяжет,
так разрубит,
где я ни развяжу,
ни разрублю.
Он, если уж полюбит,
не разлюбит,
а я и полюблю,
да разлюблю.
Я скрою зависть.
Буду улыбаться.
Я притворюсь, как будто я простак:
"Кому-то же ведь надо ошибаться,
кому-то же ведь надо жить не так".
Но сколько б ни внушал себе я это,
твердя:
"Судьба у каждого своя",-
мне не забыть, что есть мальчишка где-то,
что он добьется большего,
чем я.
1955
.
Последний ушел.
Умер Евтушенко.Пришел в этот мир Гангнусом им же и помер.
Мчатся к морю электрички Просто благодать.
Едут сдобные москвички В Гагры загорать.
Там лимоны-апельсины, Сладкое вино.
Там усатые грузины Ждут давным-давно.
Пусть они глупы, как пробка Это не беда.
Но зато они не робки Парни хоть куда.
В их руках такая сила И такая страсть.
В Гаграх много дам гостило, Все грешили всласть.
Усачи порою грубы, Стиснут - не вздохнешь.
А когда вопьются в губы Сразу бросит в дрожь.
Сразу чувствуешь мужчину, Колкостью усов.
И могучая пружина Рвется из трусов.
Вот уже в твои ворота забивают гол
А болельщице охота, шобы он вошёл.
Он атаки повторяет много раз подряд.
И всю ночь её ласкает , Не отводит взгляд.
Им приятнее отдаться, смуглым усачам.
Чем тщедушным равнодушным бледным москвичам.
Там становишься моложе телом и душой.
И супружеское ложе вспомнится порой.
В переполненной квартире все легли давно.
Воздух тяжкий, как в сортире. В комнате темно.
Дети все давно уснули, шумны и глупы.
На охоту выползают тощие клопы.
Рядом в позе безобразной муж усталый спит
И во сне однообразно с присвистом храпит.
Я томлюсь, не засыпаю. Глаз мне не закрыть.
Будь, что будет. Я решаюсь мужа разбудить.
Эх, здесь и там рукой поводишь. Вот проснулся он.
Полчаса, бля, его заводишь, словно патефон.
Но блаженства не доставил мне он всё равно.
На рубашке лишь оставил мокрое пятно.
Он слюнявыми губами неумелых рук
Погасить не в силах пламя ненасытных губ.
Целый год терпеть готова. И во всём отказ,
Чтобы летом вновь поехать снова на Кавказ.
Эх, Там лимоны-апельсины, Сладкое вино.
Там усатые грузЫны Ждут давным-давно.
Снова едут отпускницы, позабыв печаль.
Снова поезд, словно птица, их уносит вдаль.
Мелкий дождик из-за тучки Брызнет по полям.
Едут беленькие сучки к чёрным кобелям.
Мелкий дождик из-за тучки Брызнет по полям.
Едут беленькие сучки к чёрным кобелям.
.
.
.
.
.
Земля пухом. Не ставьте вы эти точки!(
.
Ты спрашивала шепотом:
"А что потом?
А что потом?"
Постель была расстелена,
и ты была растеряна...
Но вот идешь по городу,
несешь красиво голову,
надменность рыжей челочки,
и каблучки-иголочки.
В твоих глазах -
насмешливость,
и в них приказ -
не смешивать
тебя
с той самой,
бывшею,
любимой
и любившею.
Но это -
дело зряшное.
Ты для меня -
вчерашняя,
с беспомощно забывшейся
той челочкою сбившейся.
И как себя поставишь ты,
и как считать заставишь ты,
что там другая женщина
со мной лежала шепчуще
и спрашивала шепотом:
"А что потом?
А что потом?"(с)