Смешные и печальные истории

ДЕД САНЯ И МЕДВЕДИ

По Плану, луга должны были затопить. Никто из кадницких ничего толком об этом Плане не знал и не слишком им интересовался, равно как и План ничего не знал о кадницких и вовсе не интересовался их отношением к лугам. План этот был связан со строительством Чебоксарской ГЭС. В соответствии с проектными данными уровень воды в Волге должен был не очень высоко, но все же подняться над заливными лугами у Кадниц, и, в отличие от благодатного весеннего половодья, затопить их навсегда.
Случайно узнав, что План так решил, кадницкие приняли малоприятную для себя новость с христианским смирением, как это бывало уже не раз в отношении многих других планов и указов. Претворение Плана в жизнь возле Кадниц началось со спиливания громадных ив и тополей, росших в лугах прямо против деревни. А завершилось строительством пирамид. Кто-то может подумать, что под пирамидами я понимаю некие сооружения из дерева или металла, напоминающие по форме одноименную геометрическую фигуру. Вовсе нет. В серединной, самой высокой части лугов, через сто метров друг от друга были возведены из железобетона четыре многометровых сооружения, копирующие знаменитые египетские пирамиды. На вершине египетских я никогда не был и не берусь гадать, насколько они плоски или остры. Кадницкие же аналоги оканчиваются площадками, на которых могут расположиться несколько человек, не чувствуя себя стесненно, и наблюдать с высоты за всем, что творится в лугах, когда там что-нибудь творится. Больше они ни зачем не нужны. План почему-то так и не реализовался до конца, и к тихой радости кадницких луга не затопили. Спиленные деревья отчасти перетащили к деревне по половодью и употребили на дрова, отчасти оставили догнивать в лугах. А пирамиды, оказавшиеся без употребления, если не считать того, о котором я уже упомянул, так и остались стоять на своих местах и ждать своего звездного часа, когда заставят они поломать голову археологов далекого грядущего, дерзнувших раскрыть загадку их происхождения.
Мы редко забираемся на эти пирамиды, как житель Сакт-Петербурга, например, редко поднимается на верхотуру Исаакиевского собора, хотя бы и каждый день ходит мимо него из дома на работу. В тот же холодный октябрьский день я был вынужден просидеть на одном из этих кадницких чудес все утро и, словно болельщик у телевизора, которого не слышат хоккеисты, наблюдать за охотой брата и друзей. Накануне мне пришла в голову идея переплести толстенную пачку старых "Нив", и наточенный, как бритва, резак глубоко прорезал мне ладонь правой руки. Теперь рука болела, ныла, тикала и всякими другими способами не давала о себе забыть, словно ждала, когда я с ней заговорю, чтобы тут же язвительно ответить: "Сам виноват! Сам виноват! Сам виноват!" Стрелять я во всяком случае не мог, и мне оставалось лишь наблюдать.
Рассвет, как умел, боролся с ночной мглой пока мы спускались к Кудьме и плыли по ледяным и таинственно-темным водам, а та не желала отступать, призывая в союзники хмурое небо. Кое-где на плотно прибитой к земле бурой и жесткой траве светились белым холодом тонкие пятна инея.
У коровьего тырла мы разминулись и почти сразу же потеряли друг друга из вида. Первые выстрелы я услышал, когда поднимался по аккуратной бетонной лесенке на пирамиду. Кто-то стрелял на Косном. Разглядеть что-нибудь было просто невозможно, и я напрасно всматривался в серую пелену мрака, пока эхо носилось туда-сюда с прогремевшим выстрелом, как дурачок с писаной торбой.
С наступлением рассвета ружья загремели со всех сторон, чем, видимо, и разбудили солнце. Далеко на востоке, куда от нас убегает Волга, оно приоткрыло золотисто-алый глаз и, медленно-медленно удивляясь тому, что уже наступило утро, стало открывать его все шире. В безупречно чистом и холодном, как осеннее стекло, воздухе пролетали все более редкие стайки стремительных уток, разбивая своим движением иллюзию остановившегося времени и пространства. По уткам стреляли.
Когда солнце поднялось уже достаточно высоко, и ветер принес с Волги пряный запах прибрежного тальника, охотники устало тронулись с мест в сторону пирамид сквозь заросли тростника и рогоза. Первым дошел дед Саня и неторопливо поднялся ко мне. Словно нехотя, он показал одну кряковую, и мы стали смотреть в луга. На Капустнике кто-то поднял трех чирков. Взметнулась из кустов темная палочка ствола, и из нее вылетело белесое облачко, потом донесся щелчок выстрела, потом его умножило и растянуло по горе эхо, и птицы, то исчезая, то появляясь на фоне высокого берега, ушли от него на Косное. На Грязном Игорь по колено в воде не спеша продирался сквозь поле желтеньких кубышек к берегу, держа при этом ружье высоко над головой.
Видно было всюду и все.
Скоро к нам подошел Серега с тремя аккуратными, будто только что разрисованными селезнями, и Бес, охотившийся с ним, мигом взлетел по ступенькам, едва уловив внизу запах моих следов.
- Грамотно дичь достает, - еще с лестницы заговорил Сергей. - Только у него отобрать ее трудновато. Если он, конечно к тебе приплывет, а не к противоположному берегу, как ему нравится.
Бес был мокрый, грязный, радостный и кисловато пах болотом.
Дед Саня, даже не глянув на серегиных уток и, как обычно, не соблюдая никаких правил безопасности, сложил руки ладонями на дуле, стоящей вертикально берданки, и лег на них подбородком. Взгляд его был устремлен в сторону Косного, где мелькала среди ивняка голова Владимира Петровича, легко узнаваемая по зеленой фетровой шляпе. Теперь такие никто не носил.
- Душевный мужик, Петрович, - вдруг произнес раздумчиво дед, не отрывая глаз от Косного. - А меня пошто-то фиником обзывает.
- Не фиником, а циником, - уточнил Серега, располагающийся на потертой плащ-палатке, извлеченной из рюкзака.
- Это как же понять? - заинтересовался дед Саня, почесывая большим пальцем левой руки поясницу сквозь дырку, прожженную в ватнике.
- А так понять, что в выборе спиртных напитков ты не прихотлив, - охотно предложил Серега свою интерпретацию слова «циник», - Пьешь все, что горит:
- Это точно, - ободрился дед Саня.
- Да нет, - вмешался я, желая реабилитировать Владимира Петровича в глазах деда. - Не фиником, не циником, а киником. Киник - это последователь древнего учения и, если угодно, образа жизни. Петрович хочет сказать, что ты как Антисфен, или самый знаменитый его ученик Диоген, живешь очень простой жизнью, рад тому, что имеешь, и поэтому, может быть, счастлив.
Вместо того, чтобы проникнуться высоким философским смыслом своего завидного положения дед Саня вдруг обиделся. Если до этого момента он считал, что его обзывают просто каким-то безобидным фиником, то теперь он понял так, что его принимают за нищего.
- Это еще поглядеть, у кого чего! - как всегда сбивчиво, когда волнуется, и неожиданно сердито выпалил дед, и его маленькие голубенькие глазки стремительно заметались по лицу в поисках хоть какого-нибудь пути среди недельной седой щетины, чтобы удрать с этого обиженного лица все равно куда.
Огорошенный такой неадекватной реакцией я растерялся.
- Да не волнуйся ты, дед Сань. Я наверное просто неправильно объяснил. Петрович совсем не думает, что ты...
Ища поддержки, я посмотрел на Серегу. Тот ехидно улыбался и, словно ничего не слыша, вертел в руке и внимательно рассматривал какую-то травинку так, будто только что решил всю оставшуюся жизнь посвятить ботанической науке.
Дед Саня тем временем несколько успокоился, но продолжал ворчать, а я, пытаясь поставить все на свои места, только провоцировал его на новые всплески недовольства.
Наконец Серега выбросил травинку, раздумав, видимо, отдаваться неведомой для него науке, и, взглянув в луга, умиротворенно произнес:
- Ла-адно тебе, дед Сань. Расскажи лучше, как ты на медведя охотился.
На какое-то время воцарилась тишина. Для меня было полной неожиданностью, что наш дед Саня охотился на медведя, и я уставился на него, будто видел впервые. Он, все еще суровый, перестал ворчать, посмотрел на Сергея и спросил:
- А ты где узнал?
- Да уж узнал, - придавая голосу нарочитую серьезность, ответил Серега. - Расскажи, как охотился-то, циник.
- Бог отвел, - совершенно серьезно и даже мрачно ответил дед Саня, будто считал охоту на медведя чем-то вроде брюшного тифа. - А вот встречаться приходилось. Только вам расскажи - вы все просмеете.
Я боялся дохнуть. Неужто не расскажет?
- Да, что ты! - воскликнул Серега так, что и я поверил - на этот раз он говорит серьезно. - Скажи!
Я быстро закивал головой и, как собака, просящая подачки, уставился на деда. Тот недоверчиво осмотрел нас, мотнул головой и без всяких предисловий начал рассказывать.
- Это еще молодой был в Чите, у дядьки. Не в совсем Чите, а в деревеньке, в двадцати километрах. Послал дядька, Михаил Евграфович, упокойник, нас с сестрами...
- А у тебя сестры разве есть? - перебил Сергей.
- Двоюрные. Дядькины, значит, дочки, - пояснил дед и добавил для порядка на правах рассказчика. - А ты не перебивай.
Сергей покорно кивнул, протянул ему пачку "Беломора", и они закурили.
- Мне было тогда девятнадцать. Ольга меня на два года старше, а Марья моложе на год. Так вот, послал он нас в Широкую падь за брусникой.
Теперь деда Саню было уже не остановить, и точно уловив этот момент, Серега начал понемногу вставлять безобидные реплики, заряжая атмосферу на самом верху архитектурной фантазии какого-то современного зодчего теми флюидами и точечными зарядами, между которыми в конце концов обязательно проскакивает искра эмоциональной разрядки.
Дед Саня, запинаясь и постоянно путаясь по мелочам, рассказывал о том, как его послали за главного, и он не мог показать девкам, что трусит. А трусить было чего. В Широкой пади часто видели медведя, лакомившегося ягодой. И никто толком не знал, один ли он, или их несколько. А хоть и один - страшно все равно. Дядька дал племяннику берданку тридцать второго калибра и патроны с пулей.
Серега, было, поиронизировал насчет пули тридцать второго калибра, но, заметив, что дед насторожился, быстро сдал назад.
Дело было перед самой войной, и одеты были все, кто во что горазд - лишь бы мошка не заела. Дед Саня пошел в шинели и красногвардейском шлеме, Ольга укуталась в бабкину шаль, а Машка одела кофту с рукавами, а вниз догадалась натянуть отцовы кальсоны на завязочках.
Осторожно подходя к пади, они подбадривали друг друга веселым разговором, а когда пережили внезапный взлет огромных ("Как самовары, ейбога!") черных глухарей, стали даже шутить и на смех пугать друг друга медведем.
- Боже мой, сколько же там было ягоды, - проговорил на вздохе дед и несколько раз затянулся, чтобы как-то пережить счастливое виденье.
Каждый набрал по полному лукошку, и, забыв уже о медведе, они расселись кружком в тени берез перекусить. Расстелили тряпицу, порезали сала и хлеба, откупорили бутылку молока. Дед Саня хорошо запомнил, как прямо из положения "сидя" он ловко перемахнул через этот лаконичный натюрморт, забыв и о ягодах, и о своем голоде и даже о берданке с пулей тридцать второго калибра, когда услышал ЭТО. Чем ОНО было, дед Саня узнал на другой день, когда мужики сходили за лукошками и берданкой и обнаружили нетронутыми молоко, сало и хлеб на тряпице, в тени берез. Совсем недалеко от этого места, скрытое кустарником, лежало сгнившее на корню дерево. Оно было до того трухлявым, что рассыпалось при ударе оземь в куски. Но тогда, когда оно рухнуло, ни дед Саня, ни его сестры не догадались пойти проверить, что там такое в кустах случилось. Внезапно побелевшая Ольга опрометью бросилась бежать. За ней, словно привязанная, снялась Марья. Но в отличие от Ольги Марья не стала оставлять полное брусники лукошко хозяину тайги. Она бежала, прижав его обеими руками к груди. Замыкал группу бегущих по пересеченной местности девятнадцатилетний дед Саня.
- И не помню, как сиганул, - удивленно вскинув брови, говорил дед, - через туяса, да через бярданку. Гляжу только, сестры впереди лятят, будто ястрибители краснозвезные.
Вдруг Марья запнулась за какую-то кочку-корешок и упала, рассыпая в зеленую траву красные спелые ягоды.
- Махнул я через нее, пробежал сколько, да и встал. Мужик, ведь, среди них. Оглянулся, а она никак не встает. Вернулся бегом к ней, поднять. Гляжу, а у ей, оказывается, кальсоны-то развязались в поясу, да ноги и спутали. Через то и упала. Сидит, так дернет, эдак дернет, а они не поддаются. Как застряли где. Дак, еще не вся бяда. У ей под кальсонами-то никаких других одеж не было! И смех, и грех. Дернул я за кальсоны, они враз ей заднюю сторону и прикрыли. Так надо случиться - спереди лопнули. Когда тут латать, да завязки вязать - мядведь сзади напирает. Машка в пук их на животе скрутила, да мы и дернули за Ольгой. Только я теперь середний бяжал.
Дед весело засмеялся, словно наяву увидел то, что случилось с ним уже более полувека назад, и лукаво замолчал перед тем, как приступить к главному.
Ветерок с Волги быстро срывал и растворял в прозрачном воздухе папиросный дым и словно откуда-то издали носил к нам приглушенные разговоры пароходных гудков. Солнце овладело уже половиной неба и продолжало решительно гнать небесную хмарь на запад. Пахло пряными пожухлыми травами лугов.
- Бягу, а мне морду-то так взад и воротит, так и воротит, - наконец заговорил нараспев дед Саня и засверкал по-молодецки глазками.
- Ясно, - сделав очень серьезное лицо, подначил Серега. - Медведя боялся.
- Какого медведя?! - взорвался дед, словно ждал этой подначки. - Никакого медведя и не было! Я ей на пузо глядел! - почти кричал он, сияя от сознания своей проказливости и радуясь тому, что наконец объяснил нам, глупышам, свой секрет. Так радуется человек, рассказавший анекдот и убедившийся, что все слушавшие поняли-таки его изюминку.
- Я ж молодой. Кровь-то бьет. Антиресно, как там у них устроено. Бягу, да гляну. Бягу, да гляну, - теперь дед хохотал тонким заразительным смехом, а из мелких его глазок-щелочек покатились слезы.
- Гляну, явонать, а у ей всю пузу снизу вядать! - закатился он снова, едва отсмеявшись.
Наконец, после нескольких его прерывистых вздохов мы услышали продолжение.
- А мне-то, хоть и медведя страшно, мысли приходят об этом...
- Об сексе, - подсказал с наивным лицом Серега.
- Об каким сексе? - возмутился дед и насупил брови. - Похоть мне в голову стукнула, аж ноги отнимаются!
- Ну?
- Полено гну! - решительно матюгнулся дед. - А сам думаю, какие похотя могут быть, когда от медведя бегем? Дак я и комсомольцем же был...
Мы повалились от хохота на бетонную площадку, а Бес, видя такое безумие, взялся лаять и цапать нас зубами за коленки, демонстрируя свою готовность принять посильное участие в нашей забаве.
- Колись, дед Сань. До дома-то, я чай, вы с Марьей не добежали, - пробулькал Серега. - Поди, в Широкой пади ее и завалил.
- Не добяжали, не добяжали... Не добяжали! У ручья остановились.
- И?
- И старшая вспомнила, что медведь пять километров бяжит.
- Как пять? А потом, что делает? - удивленно спросил я.
- А я почем знаю. Говорят так. Потом, может, не бяжит. Но нам тогда все равно было, что он потом делать станет. Девки заголосили, да и деру. Я за ними до самого дома. Только там и отдышались.
Я успокоил Беса, пригрел его на руках, а он все еще возбужденный нервно зевал, громко произнося при этом высокое "А-а-а-а-а-й!", и время от времени норовил лизнуть меня в подбородок.
Дав отсмеяться и заметив, что мы уже расслабились, дед неожиданно произнес:
- А вот на другодень и правда чуть бяда не случилась.
Мы мигом прониклись вниманием.
- Как я есть отказался идти за берданкой, дядька дал мне наказание идти за восемнадцать километров за мормышом.
- А что это, мормыш? - поинтересовался Серега.
- Вроде маленького рачка, на него рыба хорошая брала. Но у нас он не водился, а надо было идти за ним за восемнадцать километров, где его ловили. И я согласился лучше протопать почти сорок километров, чем двигаться в Широкую падь, хоть и с мужиками.
Дед Саня пошел налегке, с небольшим старым подойником. Дорога была прекрасной, погоды стояли ясные, и на душе у него было безоблачно. Мормышей он наловил много, да и приустал, поэтому обратная дорога показалась и длиннее и колдобистее. Не дойдя несколько километров до дома, он заметил у лужи медвежьи следы, которых утром вроде бы не было. Зверь двигался в сторону деревни прямо по дороге. Дед Саня сообразил, что преследовать медведя с подойником не стоит, и свернул в знакомый уже лес. Шел он теперь тихо, боясь шума собственных шагов. Неожиданно на полянке, от которой до дома оставалось всего-ничего, он снова наткнулся на следы. Только на этот раз сомнений в их совсем недавнем происхождении не оставалось: примятая лапами зверя трава вставала прямо перед стекленевшим от ужаса взором деда Сани. Медленно и обреченно он поднял глаза от травы и сразу же увидел ЕГО. Совершенно неподвижно медведь стоял на задних лапах в десяти метрах от деда Сани и внимательно смотрел ему в глаза. И, странное дело, наконец-то столкнувшись с реальной опасностью, дед Саня вдруг почувствовал, как страх оставил его и уступил место злобе, даже ярости какой-то. Стало невмоготу обидно за то, что он целый день таскался черт-те куда, пер с собой дурацкий подойник, наловил его чуть не полный мормышей, и вот на тебе - у самого дома его хочет задрать эта мохнатая скотина!
Игра в гляделки продолжалась недолго. Медведь как-то нерешительно отвел глаза и опустился на четвереньки, но уходить не спешил, чуть переступал передними лапами. Дед Саня осторожно попятился, не сводя с медведя глаз, сделал шаг, другой и пошел неторопливо к дороге. Мохнатый следил за ним, не трогаясь с места. Дорога показалась каким-то островком безопасности, когда дед Саня ощутил ее мягкую пыль под ногами. Не делая резких движений, он пошел, не оборачиваясь, в сторону недалекого уже дома. Как он ругал себя в этот момент за то, что надумал сойти с дороги, и как радовался тому, что он не просто спасся от медведя, а подавил его волю своей яростью. Пройдя с полсотни метров, дед Саня решился оглянуться. Следом за ним на расстоянии двадцати метров совершенно бесшумно шел медведь. Увидев, что человек остановился, медведь тоже встал. Дед Саня снова пошел, и медведь тронулся, не сокращая однако расстояния между ними. Так они шли с оглядками и остановками почти до околицы. Дальше дед Саня бежал без провожатого.
- Дома-то смеются. Никто не верит. Пошли смотреть. А как на следы набряли у лужи, где поверх моих когтистые лапы, так быстро домой поворочались, - немного грустно закончил дед Саня свою историю.
- Да. Бывает, - сказал Серега, чтобы что-то сказать, поскольку ясно понимал, что подобное не бывает не только с каждым пятым-десятым, но и среди тысячи такого не всегда отыщешь.
Они снова закурили, когда на пирамиду поднялись брат с Владимиром Петровичем, а чуть позже и Игорь. Перебивая друг друга, подошедшие демонстрировали трофеи и с горечью рассказывали об упущенных возможностях. Солнце нагрело площадку на вершине пирамиды, но воздух оставался холодным, и у нас, неподвижно сидевших на плащ-палатке, носы и уши отливали малиновым. Брат как-то по-хозяйски достал из рюкзака оберточную бумагу и расстелил ее уверенными движениями. Оттуда же появилась бутылка настоянной на калгане самогонки, завернутые в потемневшую от жира газетную бумагу сало и хлеб, и шафранно-красные, с желтыми бочками яблоки пепина. Быстрый нож брата ловко поделил все яства на дольки и кусочки под завороженными взглядами компании, и мы расселись вокруг.
- Христос по брюху пошел, - умиленно пробормотал дед Саня после второго, последовавшего почти сразу за первым, фляжечного колпачка "чистогона". - И время другое, и дела другие, а сало и хлеб все едим.
- О чем это ты, дед Сань? - поинтересовался брат, поддевая на нож кусочек красноватого сальца.
- Дед Саня хвастал, как в юности на медведя с подойником ходил, - сказал Серега так, чтобы подзавести деда, но тот никак не среагировал.
- На медведя-а-а, - протянул брат, укладывая сало себе на язык, и, уже откусив хлеба и аппетитно разжевывая, добавил: - И что? Удачно?
- А то был еще случай! - не обращая внимания ни на серегины подначки, ни на вопросы брата, вдруг заговорил дед. - Это уж после войны я служил под Перемью. Свезли нас в тайгу копать шахты, под што, никто не знал. А бараки ставили в стороне от шахт, возле поселка, и кажный день нас на шахты эти возили в полуторках. Я-то по хозяйственной части был и в поселок частенько наведывался. То это надо, то другое, ну и по женскому, конешно, вопросу в поселке веселее решалось дело.
Мужики усмехнулись.
- А как с поселка идти - перед лесом из досок сколоченный большой щит, а на ем надпись красной краской: "Бойтесь бешеных медведей!" Предупреждает, стало быть, путника. Мол, не бешеные, дак и хрен с ими, а бешеных, стало быть, нужно побаиваться.
Тут уже все засмеялись.
- Поначалу, - продолжал дед, почесывая через дырочку поясницу, - я тоже лыбился - смешно, а потом попривык. Медведей вокруг никаких не было - ни бешеных, ни здоровых. Так, порой говорили, кто по ночам в дозоре караулил, что ходют. Дак, сказать можно всякого. Раз по зиме ко мне, в хозблок зашел старшина Гусев, Виктор Владимирович. Застрелил он копалуху и пришел ее изготовить, потому у меня это все сделать было без сложностей, да и употребить с чистогоном, тайком от капитана Уракова, Николая Николаевича. Это мы с ним нет-нет, да соображали. И суп-от вкусный вышел, и мясо сладкое, и выпили мы приятно, а уж стемнело. Тут нам и надумалось на двор, по нужде. У меня, за хозблоком - чуть под горку - кидали с кухни всякое. Выскочили мы на мороз в одних рубахах да галифе - до того изнемогли от сытости - и сразу за хозблок - нырк. А там уж под горку сапоги сами котют. Вот тут он и встал передо мной, как из-под земли вырос. Дыхнул мне в харю смрадом. Что делать? - дед скосил на сторону маленькие глазки, словно видел не нас и луга, а ту картину с медведем. - Выбору небогато: упасть или отпрыгнуть. А сам котюсь на него, и ни того, ни этого не делаю - аморально как-то. Что меня проняло, что я до такой мысли возвысился, и не знаю. Только чую, опять, как тот раз, зло на меня накатывает. Раскинул я руки коромыслом, что твой ветряк, да как заору благим матом, в целях сохранения собственной жизни.
Мы заулыбались, а дед зашелся тонким смехом.
- Ору на яво, что твой дерижопель!
- Дерижабль? - удивился Владимир Петрович. - Так, он и не орет и не рычит.
- Вы учены, вам виднее, - с затаенной обидой проворчал дед и прежде, чем умолкнуть, повторил: - Как заору, дак бяда.
- Дед Сань! Ну доскажи, - взмолился я после некоторой паузы.
- Что дальше-то?
- Дальше? - дед еще помолчал для порядка, а может быть просто смущенный неожиданным открытием: как это - "дерижопель", и не орет?!
- Дальше мядведь вдруг осел, да ка-а-ак треснет у его между ног! Я ничего не пойму, а он произвел жалобное такое скуление, да и деру в тайгу. Гляжу, а где он стоял, кучка дымится, вроде парит.
- Как же ты разглядел, в темноте-то? - поинтересовался Серега с ехидной улыбкой.
- Дак, свет из моего окна падал!
- Куча чего, я не понял? - совершенно серьезно спросил Владимир Петрович.
- Того! - победоносно воскликнул дед и в сердцах добавил: - Того самого куча!
Я хохотал, стоя на коленях и прижимая правую руку к животу.
- А ты.., дед.., не спутал? - выкрикивал, когда мог, брат. - Может, это не медведь был, а капитан Ураков за вами подглядывал? Николай Николаевич?
- Нет, - вдруг посерьезнел дед. - Точно медведь. Капитан Ураков суровый был человек, но такого не позволял себе - подглядывать. Дак, вот. Обернулся я, гляжу на старшину, а он, как мертвый! Я цоп его, да назад - в хозблок! Посадил, влил в него чистогону, а он все молчит. Молчал-молчал, да вдруг заплакал. Жалобно-жалобно. Воит да причитает: - Молышь я! Молы-ы-ы-ышь! Я его и так и эдак, и по-ласковому: " Смирно! Разговорчики в строю!" А он, знай, заходится. Терпел я, терпел, да как гаркну: Какой-такой молышь? Щас объясняй! Он замолк, поглядел в глаза мне сентябрем и тихо-о-онько прошептал: Я молышь. Я убоссался.
Сергей при этих словах бухнулся навзничь, раскинул руки и застучал ладонями по бетону. Брат, стоя на коленях, кричал:
- Братка, стрели в меня из двух стволов, а то сейчас сам помру!
И только Владимир Петрович слегка недоуменно и как-то лирично улыбался. Дед же, просмеявшись, вновь и вновь повторял с таким выражением, будто говорил это впервые:
- Поглядел сентябрем, да и говорит: - Я молышь. Я убоссался.
А я, отхохотавшись, вспомнил вдруг про порезанную руку. Она не болела. И тогда я вспомнил чью-то недавно услышанную фразу, бог знает почему, оставшуюся в моей памяти, о том, что алкоголь - это хороший общий анестетик. И правда хороший.

ВОЛКОДЛАК

«Егда убо погыбнеть луна или слънце,
глаголють: <Влъкодлаци луну изъедоша или слънце»
Из средневековых анналов

Уж и не знаю, есть ли что-нибудь интереснее и путанее для изучения, чем психика человека. Кажется, рождаются все одинаковыми, а с возрастом такого себе намудрят, такими крючками страхов и страстей растянут свой серый мозг в стороны, что про каждого, если разобрать эти его крючки, только и скажешь: ой, ты мать моя, женщина! А уж двух одинаковых на всем свете не найти. И любопытно, и страшно выяснять, что за простой с виду человек перед тобой: может, несостоявшийся Эйнштейн, может, несостоявшийся Гитлер. Каждый художник и писатель, вообще говоря, именно тем и занимается, что пытается проникнуть в психику человека, мысленно разложить ее по полочкам, а потом уже пером или кистью собрать самое значимое в портрете и подать это зрителю или читателю, может быть, как еще большую загадку. Тут сразу ассоциация услужливо преподносит шаблон - скурпулезно изнасилованную искусствоведами Мону Лизу. Гений редок и высок, как шишкинские сосны над полем однообразной ржи. Куда чаще встречаются созидатели банальностей - уцепится автор за деталь и старается построить на ней портрет, пока не утомит, как ловко и незаслуженно раскрученный Паоло Коэлья, доверчивого читателя (или зрителя) немудреной своей идеей.
У английского писателя, Джона Фаулза, есть роман «Коллекционер». Страшный роман, хотя страшно становится потом, когда дойдешь до последней страницы, а пока читаешь записки-дневники (роман построен в стиле двух дневников) от лица Коллекционера и от лица его жертвы, до конца надеешься на счастливый исход. В части идеи или психологии роман довольно примитивен: на «булавку» больного на голову энтомолога попала юная девушка, одаренная художница, полная жизни, и он ее, сам того не желая, доводит до смерти. То есть ему хотелось бы держать ее все время при себе, но она постоянно рвалась, как бабочка, к свободе, и все кончилось очень плохо. Вывод напрашивается с первых строк - коллекционеры, губители живого ради мертвой «красоты» музеев - это нелюди, один из которых замариновал живого человека, как бабочку.
Если верить Фаулзу, то и мы с братом тоже нелюди, поскольку по натуре коллекционеры. Может быть, недостаточно дотошные для того, чтобы стать учеными (или маньяками), но не можем себе отказать в желании украсить стены гостиной и кабинетов коробками с бабочками, медальонами с рогами оленей, косуль и лосей. Наши коллекции вряд ли представят интерес для специалиста, они только декоративны. Мне нравится, что над камином, который мы сотворили на месте голландской печи, раскинулись семиотростковые лопаты лося, что над журнальным столиком, возле этажерки со старинными журналами, замер в «полете» нанизанный на спицу дупель, что с одной стороны от старинных часов с серебряным боем свисает косица червонно-золотого лука, а с другой - три шкурки крестовок того же оттенка.
Но вот, что забавно, Фаулз заставил меня покопаться в себе несравненно сильнее, чем гениальный Леонардо да Винчи.
Вот, чуть не забыл! Среди моих коллекций одна, пожалуй, есть, которую вполне можно считать серьезной - это коллекция манков. Сейчас больше в ходу электронные, а я собираю те, к которым охотнику следует приложить знания и уменье, чтобы птица откликнулась и прилетела на зов. Манки на разных охотничьих птиц и самые разные по конструкции и материалу лежат под стеклом, в деревянных лаковых коробках, каждый в своем углубленье оклеенного бархатом пенопласта. Больше манков самодельных - есть из трубчатой заячьей косточки. Его я нашел в брошенной деревне на севере области, в бане, где ночевал во время охоты на токах. Там на полке стоял плетеный берестяной короб, а в нем лежал большой с неказистыми алюминиевыми гардой и навершием, выступавшими со стороны обушка, а не лезвия, с набранной из голубого и бесцветного плексигласа ручкой, неладно в общем скроенный, но крепко «сшитый» нож медвежатника. И рядом этот самый, невзрачный костяной манок. Правда, свистнуть в него было нельзя, поскольку усох и вылетел деревянный, судя по всему, язычок, назначение которого - сужать входное отверстие, а то свиста не получится. Есть у меня манок из гусиного пера с восковым язычком. Есть манок, сделанный из кусочка алюминиевой проволоки в пластиковой оплетке, есть манок, свернутый из сантиметровой ширины двух кусочков жестянки, вырезанных из консервной банки. Есть покупные манки из серебристых металлических трубочек или темного цвета пластмассы. А один яркий, отлитый из оранжево-розового пластика с выпуклым рисунком-торговой маркой. По-моему, изображен якорь о двух крючках, который почему-то пустил вверх две пары веток. Я покупал этот манок в Горьком, в магазине «Спартак» на Свердловке, и стоил он тогда 20 копеек. Я, конечно, никогда не вспомнил бы, сколько пришлось выложить за эту несуразную свистульку, но рядом с рисунком выдавлены две буквы и цифра: Ц20К, которые означают не что иное, как «цена 20 копеек». Помню, что покупал этот манок еще пацаном, не зная, зачем он мог бы мне пригодиться. Просто ничего серьезного, то есть пороху, капсюлей, патронов, мне все равно не продали бы, а уходить из охотничьей секции спортивного магазина с пустыми руками было выше моих сил. И я потратил на совсем ненужный мне тогда манок двугривенный, скопленный на десять выстрелов в тире Кулибинского парка.
Все манки в моей коллекции рабочие - любой вынимай, и запоет на свой лад. Особенно дорожу манками на рябчика, с которых коллекция началась, и которых у меня больше всего. Хотя, казалось бы, больше должно быть на утку, поскольку охоту на рябчика я полюбил много позже охоты на уток - когда Бес совсем ослеп и оказался на пенсии по инвалидности. Причину перемены в пристрастиях, наверно, следовало бы искать в тайнах человеческой психики, но как раз здесь обошлось дело без больших тайн. Просто где-то в подсознанье свербило, что, идя охотиться на уток, я предаю своего всегдашнего помощника, дружка своего четвероногого, которому слаще этой охоты была только лисья нора. А для рябчика собака не нужна. Вместо нее нужен манок. И желание уединиться погожим осенним утром в наполненном пряными ароматами пестром лесу, и терпеливо манить птичку, и ждать ее тревожного и одновременно задорного отзыва.
История, о которой я хочу рассказать, как раз случилась во время такой охоты.
Погожим, хватившим изморозью по траве октябрьским утром брат повел собак выгуливаться, а я, забросив на плечо ружье и рюкзачок с литровой бутылкой родниковой воды, луковицей, парой бутербродов с салом, и котелочком, отправился на пристань, через заливные луга.
На шее, поверх рубахи, но спрятанные под тканью куртки у меня висели на веревочке пара самодельных, из проволоки с оплеткой, манков. Когда начинал охотиться на рябчиков, брал один манок, но скоро убедился в том, что посвистывание в него на утреннем холодке оказывается недолгим - конденсат наполняет полости нехитрого инструмента, и тот теряет голосок. Забивается слюнями, как говорит дед Саня. Ошибкой было и то, что клал я, по неопытности, манок просто в карман, и потом с досадой вычищал иголкой из его недр мелкий мусор, иначе вместо певучего свиста удавалось извлечь из него что-то несуразное. С тех пор два манка на веревочке обязательно висят на моей шее, если отправляюсь за рябчиками.
Не доходя немного пристани, обернулся глянуть на дом, и увиденное заставило остановиться на минуту. Кадницы пылали киноварью от переполнявшего кроны кленов низкого солнца. А вокруг меня луга холодно серебрились в первых лучах, преломленных кристаллами, схватившего траву морозца. Он еще не успел отмякнуть, и травы тихо похрустывали под ногой.
Пока «Ракета» вспахивала Волгу, выпростав над водой отвалы своих плугов, я сидел на ветру кормовой палубы и вспоминал, как брат вычитал вчера у Аксакова, что рябчики любят слушать журчащую воду, рассаживаясь вокруг ручьев на деревьях. Мне же такое не встречалось ни разу, и было любопытно: выдумал ли это Аксаков, сам ли наблюдал или описал с чужих слов? Во всяком случае, если это и происходит, то наверняка в конце лета или в самом начале осени, думал я, пока выводок еще не разбит. Когда открывают охоту на боровую, птицы еще держатся вместе, и жадный до дичи дед Саня побивает их выводками - берет самку первой, а без нее малыши, ростом в полмамки, идут на пищик, как на дудочку гамельнского крысолова. Свистать самочкой проще, и, к несчастью, дед выучился делать это ловко.
Лес еще не совсем проснулся. Тени на земле голубели морозной пылью, лист на деревьях, даже в лимонно-желтой кроне осины, незыблемо замер в пространстве и времени. Остро пахло колким морозом.
Знакомый путь в самую гущину, к ельникам, к моховым кочкам на болотах длинным не показался. Не замечаешь дороги, когда смотришь по сторонам с умилением временного в мире сем существа. Думаешь, бывает, о пустяках, кручинишься, не замечая самой прекрасной, самой совершенной и непрерывно меняющейся картины сущего. Но стоит на мгновенье очнуться, бросить случайный взгляд на обнаруженные тонким инеем разводы паутины, как всплывает из недр памяти пара слов, самый действенный повод радоваться жизни - «Помни о смерти - Memento more». И тогда все напасти кажутся недостойными того, чтобы променять на них чарующее взор движенье облаков или торжественную церемонию пробужденья леса, и рука сама тянется покреститься, и губы приходят в еле заметное движенье, нашептывая «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым:».
Как немного нужно для смены настроения! Только что шел, хмуро перебирая в уме разные пустяки, и вот уже в душе поселился немой восторг. А причиной этого восторга стала мысль: о неизбежном. И в самом деле, нет ничего интереснее и загадочнее, чем психика человека.
Шум быстрых крыльев поднявшегося с земли рябчика заставил вздрогнуть. Птица отлетела метров на тридцать, куда-то в вершины елей, и все смолкло.
Я знал, что молодые из разбившихся выводков далеко не разлетаются, окликают друг друга, бегут или летят на манок, но туда, где рябчик увидел человека, не полетит и не побежит ни один из них. Поэтому, отступив шагов на двадцать, я обошел по кругу место встречи с первым петушком, и, удобно расположившись на поваленном дереве, достал манки.
На первый посвист ответа не последовало. Лес молчал. Раньше принято было называть свист в манок, да и свист самой птицы ударом или боем: ударил в пищик, бьет перепел. Так вот часто ударять нельзя, хотя и очень хочется побыстрее выкликать петушка. На частые удары он в лучшем случае ответит, но никогда не приблизится. Тот, кто испытал это однажды, торопиться не станет. Я знал, что главное в этой охоте после уменья правильно ударить - уменье быть терпеливым, и спокойно выждал, прежде чем снова поднести манок к губам. Но и на этот раз ответом было молчанье.
Пришлось подняться и неспеша пройти с полсотни шагов.
Второй манок обладал совершенно таким же голоском, как и первый. Во всяком случае, я не слышал разницы, но в ответ на его нехитрый бой послышался тихий, мелодичный посвист.
Я затаился, подождал немного и еще раз приложился губами к пластиковой трубочке пищика. Ответный посвист раздался, вроде бы, ближе. Едва я успел зарядить ружье, как услышал приближающийся шум крыльев рябчика. Птица густых ельников подлетела близко и ловко юркнула в мохнатые лапы стоящей шагах в тридцати от меня ели. Она совершенно исчезла из глаз, словно растворилась в хвое. Очень медленно и очень внимательно я стал осматривать лучевые ветви в месте их соединения со стволом. Рябчик должен был быть где-то в полдерева. Если он вытянулся вдоль ствола, приникнув к нему всем туловищем, то вряд ли удастся его увидеть. Но с тем же успехом птица могла вытянуться вдоль ветви, и тогда шанс был. Я спокойно переводил взгляд от одной ветви к другой в поисках их неестественных утолщений, и наконец заметил один подозрительный «нарост» почти у самого ствола.
Приклад тулки знакомым образом лег в плечо, большой палец медленно взвел курки, мушка поднялась к «наросту», и резкий выстрел окончательно разбудил лес. Метрах в двух выше того места, где заряд дроби срезал хвою, выпорхнула птица, и второй выстрел вдогон успел достать коварного петушка.
Рябого, теплого красавца я долго рассматривал, оглаживал и, подвесив на удавке к поясу, отошел в сторону еще на полсотни шагов.
В этот раз на мой посвист откликнулись сразу два петушка. И этот пустяшный факт заставил резвее забиться ретивое: вдруг удастся взять дуплетом двух! Неторопливые наши переговоры закончились тем, что один из петушков мелькнул в елях, сделал короткий шумный перелет, и, когда снова перепорхнул от одной елки к другой, я успел поймать его на мушку в момент посадки. После выстрела он рухнул вниз, а в пяти шагах от меня палая листва взорвалась петардой - взлетел незаметно подошедший на манок второй рябчик. С ним нас разделяла маленькая, почти игрушечная елочка, из-за которой он меня не видел, а я, увлеченный наблюдением за его собратом, не услышал подхода птицы.
Вроде бы немного времени ушло на пару рябков, а дело шло уже к полудню. Лес давно отмяк, травы потемнели, и от лесной подстилки запахло пряным.
Снял бурский пояс с птицами, повесил на дерево, поставил рядом ружье, и неброская прелесть этой картины - ружье, патронташ, пара рябчиков на фоне рябой коры старой ели, на фоне калейдоскопической пестроты октябрьского леса - остановила время. Заложил костерок-теплинку, повесил котелок на сук, достал из рюкзака свежие коричневые стружки чаги, достал бутерброды. Еще раз взглянул на рябчиков в полном ощущении счастья, и из памяти всплыло так хорошо знакомое всем с детства: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй».
Только что, после первых глотков горячего чая, состояние блаженства владело всем моим существом, и вдруг без всякой видимой причины в который раз за нынешний день все переменилось. «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй». Не могу объяснить, почему ассоциации унесли мое воображение во времена французской революции, в эпоху, когда Неподкупный и его соратники решили освободиться от всего старого. Они упразднили «старую», семидневную неделю, сделав ее десятидневкой, день они сделали десятичасовым, а в часе насчитывали сто минут. Они «упразднили» класс аристократии, нарубив за несколько месяцев тысячи голов и пролив сколько крови, сколько земля не могла уже впитать в себя. Когда же нож гильотины встретился наконец с шеей Неподкупного, взявшегося было за прополку погрязшего в коррупции Конвента, и сутки, и неделя, и месяц вернулись в рамки прежних измерений, на круги своя. А вот казненных ради идеи Террора никто к жизни не вернул. И в этих веселых, частушечных стихах, адресованных уже русской аристократии, сокрыто столько ужаса, столько нечеловеческого страха невинных и виноватых перед жестокостью обстоятельств, что рядом с ними ужасы Стивена Кинга кажутся не страшнее Бабы Яги на детском утреннике.
Полет мысли неуловим, и знакомый с темой ГУЛАГа по книгам Варлама Шаламова, Валерия Янковского и Олега Волкова, я перенесся воображением из французской в российскую историю, которая совсем недавно была действительностью. И душа стала полниться тревогой так, словно это мне угрожает опасность произвола, словно ко мне тянет жадные до крови руки Террор.
Еще до того, как открыть глаза, я понял, что заснул, сидя спиной к дереву, и еще почувствовал, что именно сейчас увижу:
У костра, присев на корточки, грел руки человек. Его внимательные глазки безотрывно смотрели на меня из-под надвинутой на лоб фетровой шляпы.
В голове пронеслись мысли: где ружье? что ему нужно?
Угадав мои страхи - все было написано на моем лице - он улыбнулся и начал объясняться: ружье мое на месте, рядом со мной. Он сам грибник, забыл воды взять с собой, а ходит давно, утомился, учуял дым и подошел посидеть, может, чайком угостят. Потом увидел, что охотник приснул, а уходить неловко - вдруг проснется и неведомо о чем подумает. Да и пить хочется.
Все еще неуверенно я предложил ему свою кружку.
Потягивая красновато-коричневый чай, он не сводил глаз с рябчиков и буквально светился каким-то своим довольством.
- Да, много их было под Воркутой. Вокруг нашей колонии летали, посвистывали.
- А вы служили там, или:
- Скажу, что сидел, так еще больше напугаю.
- Ничего, сдюжу.
- Скажем так, работали мы там. Лес валили и на доски пилили - хавай, Миша, ешь опилки, я директор лесопилки: Многие из вохры постреливали птиц. По рябцы, как у них называлось, ходили. Ружья-то не было, мелкашкой пользовались - одна была на всех. Так они по очереди.
Мужчина привстал от костра, поднял стоявшую рядом с ним корзину и с довольным видом удачливого грибника поставил ее недалеко от меня, чтобы я мог полюбоваться его трофеями. Грибов было немного, и отборными их тоже нельзя было назвать, но мне, чтобы не обидеть ненароком незнакомца, пришлось покивать головой и состроить такую мину, будто именно я как раз тот человек, который способен оценить то, что не каждому дано понять и почувствовать.
- Из всей вохры только один никуда не ходил, не любил охоту, - продолжил он, возвращаясь к костру. - Котом его называли. Удовольствие он от другого получал - народ мучил. Бывало, что и так бил, конечно, но больше ему нравилось, когда изводил кого-нибудь, кто ему чем-то не пришелся. А при случае, когда доведет осужденного до безумства, что человек на него бросался, так он его враз располосует дубинкой. Здоровый был, бычара, дух вон вышибал из которых. И, вроде, как светился весь от этого. Чисто горец-Маклауд.
Незнакомец вытащил пачку сигарет Данхилл, одну сунул в рот и прикурил, предложил мне, но я отказался, сославшись на то, что давно бросил. Держал он сигарету своеобразно: указательным и большим пальцем, выпятив при этом мизинец с длинным ногтем, которым легким движением, словно по гитарной струне бил, стряхивая периодически пепел. На мизинце сиял золотом перстень.
Зековская привычка, - подумал я, - может, он вор в законе?
По-моему, все, кто пишет или снимает фильмы о российской тюрьме, о зоне, убеждены, что каждый русский должен разбираться в блатной иерархии и без словаря разговаривать по фене, то есть на их жаргоне. Я не просвещен ни в одном, ни в другом, за исключением, может быть, того, что народ в тюрьмах делится, по крайней мере, на две части - блатных и мужиков. Первые - из воров и бандитов, вторые - обычные граждане, преступившие закон. Но про вора в законе я подумал не только потому, что никаких других их титулов не знаю. Было в холеных, слегка подсиненых наколками руках, в жестах моего собеседника что-то барское. Вспомнив, как Сергей Довлатов, будучи вохрой, заставлял на лесоразработках работать вора в законе, а тот оттяпал топором себе руку, лишь бы не нарушать «воровского кодекса чести», я уже не сомневался, что передо мной вовсе не рядовой зека. На ту же мысль наводили гладкие хромовые сапоги, точно такие же, какие раздобыл где-то ушлый Пашка Кошелев. Правда, своеобразие манер мужчины, его разговора вызывало во мне не столько любопытство, сколько недоверие, ожидание каких-то неведомых неприятностей от этого человека.
Он явно чувствовал мою растерянность, ему это нравилось, и он чуть заметно улыбался, прищуривая от дыма левый глаз.
- Был там у нас один, - долгой струей он выпустил дым изо рта, - фраер на катушках:
Я слегка нахмурился, гадая, чтобы это могло значить. И хотя ни о чем не спрашивал, он заметил мое недоумение и охотно разъяснил:
- Ну, шустрый, что ли, горячий по делу и без дела: Так вот этот: заключенный, - продолжал между тем незнакомец, - оказался родным братом одного из мужиков. Мужик был так себе, ботаник, никак не мог понять, куда попал и почему, чуть что - за дом гонял.
- За какой дом?
- Как бы вам сказать: Гонять - это тосковать. Пока человек живет по законам зоны, жизнь идет как бы сама собой, а как письмо получит из дома или на свиданье родные приедут, так ему вдруг становится ясно, что именно в это самое время имеет место быть другая жизнь - веселая, сытая. Не знаю, с охотой, там: С женщинами: Кому что нравится. И жизнь эта совсем рядом, прямо за стенами тюрьмы, но ему туда не попасть долго еще, и начинается у него гонка: А ботаник этот все про дом вспоминал, и фраер, брат его, хоть и младше был, в такое время за ним, как за малым дитем ходил: А Кот любил в такие моменты над людьми покуражиться, поскольку человек в гонке может себя не сдержать. Коту только этого и нужно - отметелит и в кадушку, в ШИЗО, то есть, на неделю. В общем, ботаник получал по полной программе, но Коту этого мало казалось. Решил он сделать так, чтобы брат над братом своим покуражился. Задумал он: Хотя, черт его знает, что он там задумал. Все равно ничего не вышло. Не стал фраер подписываться на это дело. Тогда Кот надумал его поучить по-своему. Дождался, когда приехала к шнырю жениться заочница, о чем Кот знал заранее, поскольку перлюстрация на зоне - не просто обычное, а обязательное дело.
- Студентка, что ли? - не понял я про заочницу.
- Может, и студентка, - пожал плечами мужчина, не забывая отряхивать пепел с сигареты. - А скорее всего, ткачиха какая-нибудь сердобольная из Иваново. Через знакомых, через кентов-подельников, оставшихся на воле, заключенные узнают адреса сердобольных женщин и пишут им письма. Бывает, что те приезжают в лагеря, но свидание им дают, только если регистрируется брак.
- И в лагерях регистрируют брак?
- Да, инспектор спецчасти в присутствии администрации.
Я удивленно качнул головой.
- Фраер же, - продолжал незнакомец, - как почти вся урла, молодежь то есть, на пересылке еще шары себе закатал. Это они в куске мыла делают форму и выплавляют в ней из полиэтиленового пакета «таблетку», потом ее шлифуют о пол или стенки, надсекают крайнюю плоть друг другу заточенной о ту же стенку ручкой ложки и вкладывают эту «таблетку» в рану. Через некоторое время она приживается, как силиконовый имплантант.
- И у этого фраера на катушках был такой имплантант?
- Целых три!
Когда сигарета кончилась, мужичок достал из корзины самодельную финку с рукояткой из бересты и принялся остругивать толстый конец ивового прутика. Когда он молчал, то наклонял голову, чтобы видеть, как нож отрезает небольшие белые стружечки, и те падают на его хромовые сапоги.
- Лагерная администрация ведет войну с этими спутниками, татуировками и прочими делами, - говоря, он переставал стругать хлыстик и глядел прямо мне в глаза, не бегая взглядом. - Кот дернул фраера в штаб, показал ему заочницу издалека - женщина выглядела аппетитно - и велел идти к врачу, на осмотр - так положено. А у врача уже все было готово к удалению этих шаров, и врач их удалил. Видел бы ты, какой войдот шнырь поднял - в Воркуте вой его слышали, как бился головой в стену. Башка у него была здоровая: Зато душонка с гнильцой. Свиданье в общем не состоялось, а потом Кот нашел, за что особо люто отмурцевать его, раздавленного морально, и - в изолятор. Потом еще три-четыре раза: И шнырь стух, сломался. Так отделал брата своего, как Каин Авеля не отделывал:
Незнакомец замолчал и уставился с улыбкой на аккуратно оструганный конец палочки. Было во всем его облике нечто такое: С одной стороны, он рассказал историю, которой только являлся свидетелем. И даже демонстрировал свою беспристрастность - нет ему дела ни до Кота, ни до фраера с его проблемами. С другой стороны, он так внимательно рассматривал палочку, изредка подчищая оструганное ножом, если был недоволен каким-то нюансом, что становилось понятно: этот человек привык годами, скорее всего, от скуки, тщательно выполнять только одно - никому не нужную работу.
Наконец он опустил хлыстик и, глядя прямо перед собой, в никуда, медленно произнес ровным голосом:
- И месяца не прошло с того раза, как фраер этот в петельку сунулся.
Он замолчал, продолжая смотреть прямо перед собой. Я поворошил палкой в притухшем костерке, и желтый язычок уснувшего было пламени облизал головешку. Нетрудно было догадаться, что шнырь этот повесился, не вытерпев положения, в которое попал.
- Да, порядочной сволочью был ваш Кот.
- Почему был? Он и сейчас есть: А ты, значит, быстро все рассудил, кто прав, кто нет. А что ты скажешь, если фраер этот за изнасилование малолетки сидел? В особо жестокой форме! Может, родители этой девчонки Коту большое человеческое спасибо сказали бы, если б знали, что он сделал?
- Может, и сказали бы, только дела это не меняет. Если человек сволочь, то осужденный он или надзиратель, не имеет значения. Надо полагать, смерть не одного человека на его совести.
- Семеро: на его совести.
- И все насильники?
- Разные:
- А ботаник этот?
- Он седьмой как раз.
Мы надолго замолчали.
- Мучается Кот теперь, - отрешенно проговорил незнакомец. - У многих охранников куда больше заключенных перемерло, и хоть бы что им. Живут - не тужат. А Коту они сниться стали. И не упрекают ни в чем. Смотрят только:
- Да, не хотел бы я быть на месте того, кого Бог так наказывает.
- Наказывает: - медленно повторил за мной незнакомец, покручивая в руках лозину, которой не находил применения, и вдруг быстро и зло спросил: - А за что наказывает-то? Он, чай, куражился-то не над людьми, а над отребьем.
- Потому что сам отребьем был, от этого и куражился. Не считал бы себя виновным, не мучился бы:
Инициатива в разговоре неожиданно перешла ко мне, но меня это совсем не радовало. Почувствовав, что больше не хочу и не могу разговаривать с этим человеком, я залил костерок остатками чая. Зашипело, и густой белый дым деловито устремился вверх, наполняясь солнечным светом, иссеченным тенями от ветвей.
Незнакомец не обратил на это никакого внимания. Он продолжал смотреть в никуда, сидя на земле и прислонившись спиной к стволу сосны. Одна нога его была согнута в колене, вторую он выставил во всю длину. Полусонная стрекоза с кирпичного цвета брюшком села на носок его сапога, немного повертелась и припала к нагретому на солнце хрому, даже крылья немного опустила. Луч света отразился от слюдяных крыльев-весел, и мне показалась, что насекомое притянуло свет к себе, точнее собрало его вокруг себя. Точным и резким ударом лозины мужик резко шлепнул по сапогу, и разрубил стрекозу надвое. Одна часть насекомого сразу упала в песок, а другая с вытекшими из нее зелеными внутренностями влажно прилипла к сапогу переломанными крыльями. Вторым расчетливым ударом он ловко сшиб и ее. На носке сапога осталось только мокрое пятнышко, которое на солнце начало быстро высыхать от краев к центру. И вдруг он спросил с обидой в голосе:
- Так, что теперь Коту в петлю соваться?
- Не я, слава Богу, решаю, - нехотя процедил я и, не глядя на незнакомца, добавил: - В церковь не пробовал сходить?
- Да я неверующий:
Больше мы ни о чем не говорили и разошлись каждый своей дорогой. И, вот ведь странное дело: через несколько минут так же без видимой причины и даже вопреки тяжелому этому разговору настроение у меня стало подниматься, и, когда к дому я подходил, повторяя про себя «Чаю воскрешения мертвых и жизни будущаго века», меня преисполнило сознание того, что отношусь к людям, которым позволено иногда испытывать счастье.

Что касается книги, приобрел я ее почти четыре года назад в оружейном магазине «Динамо», в г.Туле. (Там же потом приобрел и книгу Хохлова « Вершины охоты» ).Многие мои знакомые охотники имеющие большой охотничий стаж и опыт, вообще не читают никаких книг, и смутно представляют, что такое компьютер. В охотничий магазин они ходят за порохом, дробью и т.п. Желающие купить книгу, идут в книжный магазин, что я и сделал в надежде купить книгу сразу, а не заказывать по почте или ехать за ней в Москву. Я посетил все крупные книжные магазины города, и нигде ничего об интересующих меня книгах не слышали. И вообще из охотничьей литературы только несколько справочников, а художественной нет совсем. Издателям все же нужно активней сотрудничать со специализированной торговой сетью, тогда и книги будут более популярны. Книгу я нашел можно сказать случайно. Было лето ( межсезонье), и я забрел в охотничий магазин, чтобы убить время, пока на мойке мыли машину. Толчком к поиску и приобретению послужили отзывы читателей в журнале «Сафари». Книгу хвалили, писали, что много смеялись и перечитывали по нескольку раз. Я действительно ожидал, что это что-то вроде сборника анекдотов. Не скажу, что я был разочарован. Прочитал с интересом. Действительно, несколько раз посмеялся, но не думал, что захочу перечитывать. Ведь финал каждого рассказа уже известен, а весь юмор там, как правило, в конце, и может сводиться к одной фразе (к примеру, про жирафа). Смешно не только то, что фраза смешная, но и неожиданно она там появляется. Поэтому, читая рассказы, я спешил дочитать быстрей до конца и узнать в чем собственно прикол. И когда прочел всю книгу, казалось, второй раз будет не интересно. Прочитав, убрал в шкаф, где она благополучно простояла почти четыре года. За это время много воды утекло. Дети подрастали, и у меня появилась возможность больше уделять времени любимым занятиям, а именно охоте и рыбалке. Что бы наверстать упущенное, я уже не просто ходил на рыбалку или охоту, а мог неделями отсутствовать дома, живя в деревенском доме с русской печкой, или в палатке на берегу Волги или Ахтубы. Книгу я достал из шкафа тогда, когда узнал, что мне предстоит встреча с автором. Я решил взять ее с собой для автографа. Во время обратной дороги, сидя в автобусе, решил полистать, от нечего делать. И тут я понял, что «слона то я и не заметил». Прибыв, домой, продолжил чтение. Приятно согревало душу описание не заметных на первый взгляд мелочей, деревенского дома, характера деревенских мужиков, то, как брат заваривает чай с антоновкой, как потрескивают дрова в печи, как расстелил спальник и задремал в ожидании тока, как пахнет дождем и т.п. Прочитал второй раз, уже смакуя, и думаю, что прочитаю еще, когда захочется по ностальгировать. Видно за не большой срок, всего четыре года, произошли большие изменения во мне самом. Мне сейчас 36, и наверно этот период с 32 до 36-ти, для меня стал переходным из прагматичного периода, в более философский, что ли. Открыл я это в себе, благодаря книге А.Д. Можарова.

Такие вот мысли в слух.

А что касается издания второй книги, я думаю это дело нужное, с удовольствием приобрету, хотя некоторые рассказы я уже читал в интернете. Но чтение с монитора мне не очень удобно, и не доставляет столько удовольствия, как книга.

Потому что рассказ в журнале (или на форуме), и рассказ в книге - воспринимаются по-своему. Особенно это отностся к Аналолию Дмитриевичу, потому что его проза - это гипертекст, миротворческий. Не в смысле "мир во всем мире", а в смысле того, что все эти рассказы в совокупности конструируют свою реальность, и служат ключом, ля того, чтобы читатель в эту реальность попал. И естственно, что выполнять свою работу ключей попадания в Кадницы им выполнять проще, когда они вместе, под одной обложкой, чем когда каждый порознь, втиснут на страницах журнала (или форума) между рекламой и критикой отечественных ружей. Я больше не буду по-филологски выражаться - но мир Кадниц очень теплый и милый, я туда опять хочу! 😊

вызревает план издать еще одну книгу-продолжение этих самых историй.

Я хотел уточнить, книга уже издается или только в планах?

hunt-adm
Надо порыться в Подольском архиве, но нет времени.

Не знаю в тему или нет, но часть архива ЦАМО в Подольске оцифрована и выложена здесь. : http://www.obd-memorial.ru/Memorial/Memorial.html
К сожалению, это только списки безвозвратных потерь.
Информации из наградных отделов и остального там нет.
А ведь пару лет назад, когда я прадеда искал, они ответы на запросы на печатных машинках печатали.

Не знаю в тему или нет, но часть архива ЦАМО в Подольске оцифрована и выложена здесь. : http://www.obd-memorial.ru/Memorial/Memorial.html

Простите за офф...

Огромное спасибо за ссылки! Обязательно воспользуюсь.

Хочу сказать огромное спасибо Юстасу за ссылки.

нашел и документы и фотографию

P.S. Андрей, документы и фотографию обязаны передать семье.

Анатолий Дмитриевич, удачи в дальнейшем поиске!

Ко всем, с уважением.

Андрей, а как ты вышел на фотографию? Напиши, если увидишь этот пост.